Через семь с половиной часов адвокаты фехтовали на экране, как заправские мушкетеры.

— Судебное следствие окончено. — провозгласил судья.

Адвокаты сторон пофехтовали еще немного, теперь уже доводами в судебных прениях, а потом судья объявил перерыв.

Фрид увидел, как сорвался с места Лазарский, рванулся куда–то, где мелькнула защитная форма.

Казалось, что после перерыва в зал вернулось больше народу, чем из него вышло. Телеоператоры застыли за своими камерами.

— Оглашаю решение суда. Суд приговорил: Авторство фильма принадлежит Михаилу Фриду.

Сема Белкин обнял Мишу за плечи и прижался лбом к его груди. В зале ликовали так, будто сборная Израиля попала в финал чемпионата мира по футболу.

— Тишина в зале! — крикнул судья и постучал молотком. — Заседание еше не оконченно. Встаньте, ответчик. Вам понятно решение суда?

— Да, ваша честь.

— Тогда позвольте мне задать еще один вопрос. Я не мог задать его до оглашения решения. Скажите, Михаэль, почему вы использовали в своем фильме образы покойных актеров?

— Не знаю, ваша честь. Может быть, потому что это актеры моего детства, привычные лица на киноэкране. А может быть потому, что кино — это такое искусство, которое оставляет в вечности кусок актерской жизни. Но, скорее всего, из–за самой природы актерской профессии. Дело актера — раздавать время своей жизни другим, придуманным, людям. Жить за них. Жить вместо них. Играя роль, актер умирает. Рождается кто–то другой. У него другое лицо, другая одежда, семья, привычки, возраст, эпоха, характер. Этот, другой, говорит вовсе не те слова, которые сказал бы актер, не превратившись в него. Совершает другие поступки. Делает другие движения. И, наверное, у него совсем другие мысли. Где в это время сам актер, где его личность? Он умер. Актеры в моем фильме не более живы и не более мертвы, чем в других своих работах.

Мишку окружили знакомые и незнакомые. Не было только Бумчика. Победителя обнимали, трясли ему руки, совали визитки, записки, даже цветы. Крашеный Бетховен попросила автограф.

А потом, когда поток поздравляющих схлынул, и зал наполовину опустел, он увидел Таю. Она была совсем еще девочка, солдатка. И даже не простая солдатка, а, вроде, сержант. Он не очень разбирался в «соплях» и «фалафелях». А глаза были его, зеленые. А может быть, так только казалось из–за формы. Так вот чего Лазарский–то крутился!

— Риночка? Рина!

— Папа… Вот… Мама мне дала.

Рина достала конверт с фотографиями юного выпускника, которые Гриша–фотограф принес Тае уже после его отъезда. Еще в конверте было письмо.

Пусть смотрят вопросительно Дедамоня, Бабарива, папа, мама и Гая. Он объяснит им все потом.

— Риночка, поехали домой.

Гая тактично присоединилась к семейству, оставив их наедине в машине.

— Когда мама умерла, я уехала сюда, к тебе. По молодежной программе. Нашла тебя в телефонной книге. Но звонить боялась. Думала, у тебя семья, дети. И тут я, ошибка молодости. Мне мама уже в последние дни сказала. Велела тебя найти. Написала тебе письмо. А когда вышел фильм, я уже в армии служила. Увидела маму, мне даже не по себе стало. А тут еще наши принялись ко мне приставать, не я ли играю. Кличку мне придумали — Маргарина. И я поняла, что это ты. Мама рассказала, какой ты талантливый. И как она мечтала о роли Маргариты. А я, действительно, как Маргарита — улетела из этой проклятой Москвы.

Ехали–разговаривали долго. Когда поднялись в квартиру, стол уже был накрыт, мама, Бабарива и Гая расстарались.

— Ну, герой дня, может быть, познакомишь нас? — грянул отец.

— Итак, Рина, это твой дом. Это твои бабушка и дедушка. И Прабабарива и Прадедамоня. Это Гая, моя будущая жена.

Тут раздался звонок. Звонил ветеринар.

— Нашелся ваш, нашелся. На пляже. Гулял там, пока добрые люди не отвели к ветеринару, чтобы считать чип. Не ко мне, к другому ветеринару. А оттуда уже позвонили мне. Вы–то были недоступны. Кстати, поздравляю с победой. Не беспокойтесь, мои ассистентки его искупали и накормили. Он спит в послеоперационном вольере. Завтра можете забрать. Нет, сегодня уже поздно.

Когда старшие ушли к себе, а Гая и Рина уснули, он сел на кухне и развернул, наконец, листок письма.

Мой любимый, мой ученик, мой однофамилец, мой грех, моя статья уголовного кодекса. Всю жизнь прошу у тебя прощения, и всю жизнь понимаю, что прощена.

Надо было мне подождать пару лет, и выйти за тебя. Испортить тебе жизнь.

Роман — хороший человек. Он заботится о нас. Очень старается мне понравиться. И сожалеет, что бросил меня тогда. Его антипатия к тебе — ревность Сальери к Моцарту. Он — режиссер от папы, а ты — от Бога. Он до сих пор про тебя вспоминает. Он даже успел тогда, в убогонькой вашей школе, изучить твою манеру. На театральных премьерах он часто говорит «А Мишка Фрид поставил бы это так…».

И я помню тебя, и вспоминаю все время. Ты уже совсем другой, взрослый мужчина, лауреат международных конкурсов рекламы. Да, я слежу за твоей карьерой. Я перебираю твои фотографии. Ты на них есть — и тебя нет. Уже через несколько дней ты исчез, растворился, перешел грань. Я читала все–все, что ты писал мне. Но все эти письма были уже не от тебя и уже не мне.

Зеленоглазый, зеленоглазый мой… Рина похожа на меня, что очень удобно в моей семейной ситуации. Но глаза твои. Да ты сам увидишь.

Сейчас я нахожусь в таком месте, которое, вроде бы, есть, но его нет. Мы, населяющие его, скоро исчезнем. Да и сейчас мы живем не здесь, а в своих последних снах. Человек создан для счастья, как птица для полета. И я создана для счастья. И я счастлива. Пока телу больно, врачи выгоняют меня в счастливые сны. Там я пеку тебе оладьи. Там мы сидим в саду. Я качаю коляску. Ты зубришь про «лишних людей». А иногда… Я раздеваюсь донага. Намазываюсь волшебным кремом. И лечу к тебе.

Тая написала мне письмо. Ко мне возвращаются дети, фильмы и собаки. Кто–то свыше валит на меня то все потери разом, то сразу все обретения.

Рине дали увольнительную по семейным обстоятельствам, и она неделю жила у нас в Реховоте.

Тая когда–то представляла, как моя мама узнает, что стала бабушкой в тридцать семь лет. Мама стала бабушкой девятнадцатилетней внучки в пятьдесят шесть. Но ничего, после первого шока она вошла в роль. Папа горд за Рину и зол на меня. То ли за то, что молчал все эти годы, то ли за то, что промолчал, когда она родилась. А может быть, он зол на себя самого за то, что в предотъездной суете не замечал, что происходит с его сыном. Дедамоня рад. Мама говорит, что когда родился я сам, он такой радости не испытывал. «Может быть потому, что с тобой нельзя было поговорить».

Бабарива почти не удивилась появлению Рины.

— Я знала, что ты пропадаешь у актрисы. Знала, что она родила. Я не первый год живу и не один сериал просмотрела. Опыт есть.

Вот ведь забавно. Одни тратят жизнь на то, чтобы сниматься в сериалах. Другие тратят жизнь на то, чтобы их смотреть. И никто из них не живет своей настоящей жизнью.

Кто живет настоящей жизнью, так это Бонни. В море сплавал, бомжевал, вернулся. И тут у него пробудилось либидо. Все диванные подушки превратились в половые — в прямом и переносном смысле. Он нежно берет их зубами за угол, стаскивает на пол, и…

Я сделал Гае официальное предложение. Она согласилась.

Прощай, мой психиатр. Я больше не буду писать дневников. Мне не хватит на это времени. Начинается Моя Настоящая Жизнь!

Привет, психиатр! Ты удивлен? Хотя нет, ты же видел, что предыдущая страница — еще не последняя. А я так хотел верить в обратное.