Впрочем, Бог был рядом и без молитв. Он выкатывал из–за сосен быстрое лаковое солнце, запускал птичьи хоры, затем, ближе к обеду, стирал с асфальта тени, и мир приобретал первозданную однозначность. Ночами сыпал многоточия звезд. То вешал над горизонтом жирную бронзовую луну, то подтягивал ее повыше, превращая в серебряную монетку, то клеил на черный свод небес желтый срезанный ноготь. Моисей, взяв Бонни на поводок, уходил на ночную улицу, и дальше, в апельсиновый сад, где обрывался ряд выскочек–фонарей, забивавших электрическим дрожанием сияние вечности. Там он спускал пса, дышал земными испарениями и слушал шаги и голоса всех, кто когда–либо населял эту землю, — византийцев, римлян, иудеев. Он задавал им вопросы и слушал ответы. Вокруг носились собака, звезды, апельсины и века.

Утром Бонни приводил сюда Риву. Она тоже находила радость жизни в этом клочке земли. Зелеными среди лета здесь оставались лишь кусты акации и терпентина, звенящие стаями невиданных птиц. Прочая растительность стояла жухлая, как летний памятник самой себе, зимней. Чуть поодаль от улицы Кипниса, на границе города и пустыря, высились шесть тощих вашингтонских пальм. Рива сообразила, что там был когда–то дом, а два ряда деревьев вытянулись у его подъезда. Позже, когда пошли дожди, она узнала еще больше о той усадьбе, что была здесь когда–то. Половина пустыря зазеленела одичалой пшеницей, а другая половина — овсом. На границе бывших полей злаки перемешались и боролись не на жизнь, а насмерть. Зимой проявилась расплывшаяся бывшая клумба люпинов и гладиолусов. Цветы, как и злаки, выродились в мелкий дичок, но сохранили благородство линий и яркость цвета. Еще зимой лезло из земли разнотравье — и лютики, и ромашки, и медуница, и какой–то белый мох, и мелкая зимняя поросль пустыни, названия которой Рива не знала. Однажды, после особенно сильного дождя, когда потоки грязи унеслись с пустыря на асфальт, из–под песчаной почвы открылась мощенная камнем еще в девятнадцатом веке дорожка.

Зимние рассветы Рива с Бонни встречали на вершине любимого пустыря — небольшом холмике, с которого можно было наблюдать, как солнце появляется из–за Иудейских гор.

Долгие годы Моня и Рива испытывали друг к другу смесь восхищения и возмущения, и неизвестно, какого корня в этой смеси было больше — «мущ» или «хищ». В пятикомнатной квартире сталинского ампира их свела житейская беспомощность овдовевшего Мони и жилищно–обменная хватка Ривы. Сырьем для роскошнных апартаментов послужили двухкомнатная Ривы, двухкомнатная Мони плюс прикупленная Ривой для ровного счета деревянная развалюха без удобств у чёрта на куличках.

Когда обмен свершился, оба испугались. Моня — ее женского обаяния, хозяйственности и скорости принятия решений. Рива — его смелых высказываний в очередях, святых книг и вражеских голосов. В новых хоромах Риву пугала лепнина — ей казалось, что в завитках знамен и снопах пшеницы гнездятся подслушивающие «жучки», передающие куда надо все, что говорят Моня и его свистящее глушилками радио. Она подарила Моне на день рождения наушники, но тот со словами «Правду не заткнешь!» воткнул их в кухонную радиоточку, и отнюдь не в созданное для наушников гнездо. Лева исправил плоды отцовского гнева с помощью плоскогубцев, но пришлось повозиться.

Святые еврейские книги Рива прятала за Большую Советскую Энциклопедию. Моня вынимал их, целовал и ставил в первый ряд. Наконец, Моня привез книжный шкаф к себе в комнату, и свистопляска у стеллажа в гостиной прекратилась.

Много позже, за разгадыванием кроссворда Рива заметила, что шрифт в статье «Атеизм» изрядно побледнел, и вострепетала уже иного, вышнего, гнева. Она, естественно, решила, что богохульство стерлось благодаря соседству с Пятикнижием. И думала так до тех пор, пока не застукала Моню ночью все с тем же томом энциклопедии и жесткой розовой стирательной резинкой из Мишкиного пенала.

Никто из домашних не понял этого, но все их многолетние ссоры и каверзы были не более чем затянувшимся флиртом. И теперь их укрепленные общим внуком отношения вступили в новую стадию.

Мама и папа нашли себе квартиру в Рамат — Гане, недалеко от той больницы, в которой собирался работать Лев Моисеевич после получения лицензии на практику. Вот фрагменты бережно сохраненной Евгенией Марковной переписки того периода, осуществленной посредством примагничивания на холодильник записочек.

Левочка!

Сегодня у меня подъезд 26‑го дома, а в синагоге просили вымыть веранду. Отнеси, пожалуйста, мои костюмы в химчистку (чем–то они провонялись, пока плыли из Херсона в Хайфу). Адрес химчистки я наклеила на тюк. Крылышки в коробке в холодильнике. Нарежь себе салат (овощи мытые).

Завтра у меня собеседование. Поеду в платье, костюмы–то будут в химчистке. Не забывай, что у тебя через месяц экзамен. Занимайся! Надеюсь, что ты выспался у частного старичка, и у тебя будут на это силы.

Целую. Женя

Женечка!

Спасибо за крылышки, очень вкусно. У частного старичка выспаться не удалось, но в химчистку все отнес, позанимался, поел. Сейчас уезжаю в дом престарелых. Я взял две смены — с 8‑ми вечера до 2‑х ночи и с 2‑х ночи до 8‑ми утра. Я понимаю, что всех денег не заработаешь, но часть–то можно?

Если завтра утром не пересечемся — желаю тебе ни пуха, ни пера на собеседовании и покорно отправляюсь к черту.

Обещай мне письменно на холодильнике, что если я сдам экзамен, ты бросишь свои уборки.

Целую. Лева

Привет, Левочка!

Сейчас восемь утра, у меня автобус через полчаса, поэтому посылаю тебя к черту, к которому ты уже пошел вчера авансом. В доме престарелых — это не то, что у частного старичка, обязательно поспи после смены! Точнее, после двух.

Овощи ты оставил нетронутыми, я нарезала салат, пожалуйста, съешь его!

У меня сегодня после собеседования уборка у Шифры, а это часов шесть–семь, вернусь поздно. Если будет время, после занятий купи еще крылышек.

Целую. Женя

Женечка!

Сейчас 9:20, ты уже уехала, а я не успел прибыть, чтобы перед собеседованием поцеловать тебя в темечко. Одной рукой пишу, а другой — ем салат. Очень вкусно! Съем — поеду на занятия. Крылышек куплю. Классно ты их тушишь в этом американском соусе барбекю! Все–таки чувствуется, что мы в свободном мире.

У меня хорошая новость для тебя! Сегодня вечером, наконец, увидимся. Надеюсь, ты не очень задержишься у своей Шифры.

В ожидании вечера,

Муж Лева

Лева,

Костюмы из химчистки я получила, ты не ходи. Они хорошо почистились. Правда, теперь химчисткой воняют, я их вывесила проветриться. Наступает их черед — на следующей неделе три собеседования!

Из–за этого Шифру я сдвинула на пятницу, а синагогу — на четверг. Поэтому, если можешь, договорись у частного старичка на пятницу, а в субботу пусть с ним сами посидят. Тогда и мы с тобой в субботу увидимся.

Целую, люблю, Женя.

Женечка!

Тебя еще нет, а я ложусь спать — завтра экзамен. Если я не усну от волнения, то поговорим, когда ты придешь. Но мне надо уснуть. Мне надо, чтобы скорей наступило завтра. Мне надоели чужие старички, а своего папу (и твою маму) я не видел уже несколько месяцев. Я боюсь, что не сдам, и все это затянется, и я буду жить от экзамена до экзамена, пока не плюну и не стану постоянным работником дома престарелых. Все это я не могу сказать тебе, глядя в глаза, а могу только повесить на холодильник, как декларацию бессилия и страха перед жизнью.