Шейки, рыдая, кивнула.

— Собирается.

Талли потерла руки. Сжала и разжала кулаки.

— Я думала, он останется. Я думала, он мог бы и остаться, — жаловалась Шейки. — Но нет, он сказал, что должен ехать, должен вернуться. И сказал, что больше не хочет сюда приезжать.

Она продолжала плакать, а Талли молчала. Они сидели так очень долго, пока Талли не почувствовала, что для нее это уже чересчур, да, черт побери, чересчур! и тогда она сказала:

— Шейки, мне правда очень жаль, потому что ты мне нравишься, и я хотела бы быть тебе подругой, особенно сейчас, когда тебе это нужно, но как раз в этом я ничем не могу тебе помочь. Понимаешь?

Шейки вытерла глаза и посмотрела на Талли.

— Шейки, — продолжала Талли, похрустывая костяшками пальцев, — я могу прикрыть тебя перед Сильвией, я могу убрать за тебя столики и отвезти тебя домой. Я помогу тебе в чем угодно, но я не могу помочь тебе с этим. Просто не могу, пойми, пожалуйста.

Шейки молча смотрела на нее.

— Я бессильна! — воскликнула Талли, — Да, бессильна и беспомощна. — Она встала и вдруг неожиданно закричала: — Мне невыносимо видеть, как ты плачешь из-за этого! — Лицо Талли превратилось в маску боли, и Шейки, потрясенная, молча сидела на кровати. Талли прижала стиснутые кулаки к глазам и. прошептала: — Я не могу видеть, как ты плачешь из-за него.

Через некоторое время Талли отняла руки от лица.

— Пожалуйста, будь другом, больше не плачь в моем присутствии, ладно? Иначе я больше не смогу быть тебе подругой. Хорошо?

— Хорошо, хорошо, — быстро сказала Шейки, поднялась и подошла к Талли, — Хорошо, — повторила она и протянула руки, чтобы обнять Талли, но та отстранилась.

Уже стемнело, но Талли не боялась темноты. Когда Шейки ушла, она поехала в церковь Святого Марка, поставила машину у входа и пошла пешком. Калитка заскрипела — давно пора ее смазать. Бесшумно пройдя через задний двор, Талли остановилась около кованого железного стула, который принес сюда отец Маджет, когда обнаружил как-то Талли, лежащую на земле. «Бог не делает различия между живыми и мертвыми, дитя мое, — сказал он. — Он любит и тех, и других одинаково. Ты сейчас пребываешь среди живых, Натали Анна. И пока ты жива, ты не должна лежать среди мертвых, чтобы Господь по ошибке не принял тебя за одного из них».

«Едва жива, — думала Талли, убирая стул с дороги и ложась на холодную декабрьскую землю. — Едва жива», — думала она, лежа в пальто, шарфе и перчатках рядом с широким надгробием. Она тихо и нежно водила пальцами по холодному камню.

Одна, две, три, четыре минуты жуткого крика. Идущего изнутри, отвратительного, ужасающего. Линн Мандолини трясла Дженнифер, трясла Дженнифер и кричала. Талли плотно зажала уши ладонями. Пусть лучше у нее лопнут барабанные перепонки, только бы это прекратилось, прекратилось.

Она открыла глаза и увидела, как Линн, прижимается губами к лицу Дженнифер, прижимается к ней в попытке… Талли не знала чего, и быстро закрыла глаза и прижала пальцы к глазам, чтобы не видеть, чтобы спрятаться от вида Линн Мандолини, чтобы это прекратилось, прекратилось. Но было слишком поздно. Образ Линн, склонившейся и в отчаянии прижимающейся губами к тому, что осталось от Дженнифер, словно выжжен у Талли в мозгу. Она закрыла глаза, но продолжала видеть перед собой обезумевшую мать, склонившуюся над своей единственной дочерью.

Все еще стоя на коленях, Талли переползла в ванную.

— Миссис Мандолини, миссис Мандолини, — шептала она, опустив голову. — Ничто не поможет.

Но Линн не слышала Талли за своим чудовищным криком, от которого у Талли бежали по коже мурашки.

— Пожалуйста, миссис Мандолини, — беззвучно повторила Талли, бросив быстрый испуганный взгляд в ванну.

Она лежала на руках у матери. Лежала на ее руках. Она лежала на них, когда родилась, и лежала на них сейчас. Что ж, это правильно, она и должна лежать на руках матери, а не на моих.

Линн заслоняла от Талли лицо Дженнифер, но она видела, что лицо Линн и ее руки, и белая футболка Дженнифер, и пол, и занавеска душа, и стены, и унитаз, — все было залито, пропитано и сочилось тем, что осталось от Дженнифер.

Раздался звонок в дверь; Талли спустилась вниз, чтобы открыть. На пороге стоял полицейский.

— У вас все в порядке? — спросил он, приподняв фуражку. — Ваша соседка через дорогу, — он указал на пожилую женщину, стоявшую поодаль, — подумала, что у вас неприятности.

— Да, есть… неприятности, — тускло сказала Талли, и тут Линн закричала снова. Полицейский мягко отстранил Талли и взбежал наверх. Талли застыла у открытой двери. «Я могла бы сейчас уйти, уйти прямо сейчас, просто выйти на улицу, пройти по тропинке, выйти на проезжую часть и уйти с Сансет-корт, уйти с Сансет-корт навсегда».

— Мисс, мисс…

Полицейский сбежал вниз. «Теперь у него совсем другое лицо, чем когда он вошел», — подумала Талли.

— Мы должны вызвать «скорую помощь», — сказал он, и Талли заметила, что его трясет. Она также заметила, что чем сильнее взбудоражены окружающие, тем спокойнее становится она сама. Чем дольше она слышала крик Линн Мандолини, тем сильнее что-то захлопывалось у нее в сердце. И чем спокойнее становились ее руки и ровнее дыхание, тем меньше она молилась и закрывала глаза. И сейчас, когда она столкнулась с чуть ли не паническим стремлением этого человека вызвать «скорую», ей стало почти… почти смешно.

— Я думаю, уже поздно, — сказала она.

Тем не менее «скорая» приехала — минут через десять. Две машины. И еще одна полицейская. Яркий бело-голубой свет фар и мигалок бил по глазам так настойчиво, что почти стер изображение красной крови Дженнифер. Вой сирен, разносившийся по всей улице, почти заглушил жуткий крик Линн. Санитары «скорой помощи» позвонили в дверь и вежливо ждали, когда Талли им откроет, точно так же, как это делают страховые агенты или водопроводчики. «Вы уже позаботились о страховке?» «Мы пришли заменить вам трубы».

Распахнув дверь, она указала наверх, где полицейский безуспешно пытался оттащить Линн от дочери. Прежде чем подняться наверх во второй раз, он зашел в туалет на первом этаже, и там его вырвало. Но Талли все равно услышала. По сравнению с криком эти звуки показались ей музыкой. Врачам пришлось вколоть Линн пять кубиков торазина, и только после этого ее, наконец, удалось оторвать от Дженнифер.

— Мисс… как ваше имя, мисс? — спросил другой полицейский, дотронувшись до руки Талли. Она вздрогнула от его прикосновения.

— Мейкер, — выговорила она деревянными, как после укола новокаина, губами. Новокаина, который ввели только после того, как дантист просверлил зуб и задел в глубине нервные окончания.

— Может, вам тоже дать успокоительное? — спросил полицейский, и Талли посмотрела на свое неподвижное, словно застывшее тело.

— Если бы я была чуть спокойнее, — сказала она, — я бы впала в кому. Нет, благодарю вас.

Кто-то из врачей взял ее за запястье, пощупал лоб и изрек:

— Шок. Нуждается в госпитализации. Нуждается в лечении. Забираем ее вместе с матерью.

Талли вырвала у него руку.

— Я прекрасно себя чувствую, — сказала она. — Просто прекрасно.

— Шок, — повторил врач все тем же ровным голосом. Точно так же он мог бы сказать: «Влево, вправо, раз, два, три». — Нуждается в лечении.

Талли не тронулась с места. Она повернулась к лестнице и тут же быстро отпрянула, чуть было не потеряв контроль над мочевым пузырем, — она увидела людей, спускающихся по лестнице с носилками, накрытыми простыней.

Шли минуты. Звуковые волны перестали давить на барабанные перепонки. Люди передвигались с места на место, и голубые огни крутились и сверкали, как на празднике в танцевальном клубе. На улице собралась большая толпа, чтобы посмотреть на праздничное выступление. Большая толпа в полдень. Неужели им больше нечем заняться?