Джереми сделал попытку завести разговор, но Талли совершенно не желала ни о чем разговаривать. Перед появлением Робина они уже собирались уходить, но теперь ей больше всего хотелось забраться с головой под одеяло.

Промаявшись какое-то время, пытаясь то смотреть телевизор, то говорить с Талли, Джереми сказал, что, вероятно, ему лучше сейчас уйти.

— Да, думаю, так будет лучше всего, — сказала Талли. — Встретимся в понедельник, — неслышно добавила она.

Талли заперла за ним дверь и опять уселась на диван. Через час она встала, выключила телевизор, опять села на диван и так, сидя, и заснула. На рассвете она проснулась. Всюду горел свет. Она опустила взгляд на свои руки и увидела, что они все еще сжимают подарок Робина. Талли разорвала обертку и открыла коробочку.

Тщательно изучив кольцо на свет, она надела его на палец. «Он сошел с ума, — подумала Талли. — Я еще никогда не носила колец. Оно хорошо смотрится на моей руке. Да. Какое тяжелое, будто весит целый фунт. Что он сделал? Что я сделала? — Она снова посмотрела на кольцо Я таких и близко никогда не видела. Даже намного меньше не видела».

Талли снова завалилась на диван. «Ну-ну, — подумала она. — Этого мне как раз хватит на переезд в Калифорнийский университет». И тут же сжалась от чувства вины за эту мысль, так как на самом деле вовсе не это имела в виду. Она перешла в спальню, достала из тумбочки браслет, тоже подарок Робина, и надела его. Потом вытащила все их общие фотографии и расставила их на столе. Их было не так уж много. Два моментальных черно-белых снимка — на одном Талли сидела у Робина на коленях и пыталась его поцеловать, на другом — Робин сидел у Талли на коленях и пытался поцеловать ее. Оба смеялись. Два поляроидных снимка — на ферме у Брюса под Новый год, и любимая фотография Талли — 8x12, — в бассейне у Робина. На ней была запечатлена мокрая Талли, за ней стоял такой же мокрый Робин и целовал ее в шею. Талли сглотнула, но это не помогло — болезненный комок в горле остался. Комок, размером с бриллиант на ее пальце.

Робин не позвонил ни на этой неделе, ни на следующей, ни после. Талли без всякого удовольствия проводила свободное время с Джереми и все время ждала, когда позвонит Робин. За последние два года не было и двух дней, чтобы он не звонил ей.

Она думала, что надо бы снять его кольцо, но была не в силах отказаться от него, даже когда встречалась с Джереми. Единственное что она сделала, — это убрала обратно в стол фотографии Робина, но этот жест послужил скорее для спокойствия ее собственной души, чем для спокойствия Джереми Мэйси. Джереми промолчал, увидев кольцо, но даже если бы он что-то и сказал, оно стоило того, чтобы поссориться с учителем.

Это кольцо стоило и того, чтобы поссориться с Хеддой.

Прошло пять долгих недель.

Раньше Талли проводила субботние вечера с Робином. В зимние воскресенья они допоздна валялись в постели, потом Робин готовил на завтрак яичницу с беконом или вел ее в какой-нибудь ресторан. Потом они покупали цветы и ехали к Святому Марку. Летом ходили к десятичасовой мессе. Зимой нет. Теперь она проводила субботний вечер с Джереми, воскресным утром просыпалась рядом с Джереми, и о том, чтобы пойти к Святому Марку, уже не могло быть и речи. Потому что пойти — значило рассказать. А Талли не находила в себе сил для этого.

Она ходила на кладбище по понедельникам, и ей казалось, что она опять живет дома и вынуждена лгать матери. Необходимость прятаться, чтобы избежать любопытных взглядов и расспросов Джереми, бесила ее, вызывая ощущение, будто она — пойманная в клетку птица. И даже не птица, нет, еще страшнее. Это что-то двадцать часов в сутки дремало, а остальные четыре — по-звериному рычало в ней. В клетке. В двадцать лет!

Словно бы для того, чтобы еще больше позлить ее, Джереми не готовил ей завтрак и даже не водил в ресторан. Она как-то попросила его об этом, но он сказал, что ходить завтракать в ресторан, когда дома столько еды, — бессмысленная трата денег. «Но еда-то не приготовлена», — заметила Талли. Тогда Джереми приготовил завтрак, один-единственный раз. Он не любил ни яичницу, ни бекон. Завтрак состоял из пересушенных куриных сосисок и подгоревших тостов без масла. В конце концов Талли сама приготовила себе тост и намазала его маслом. И съела немного кукурузных хлопьев. После этого случая по воскресеньям она говорила, что не голодна, и довольствовалась чашкой кофе. Джереми не пил кофе и время от времени говорил Талли, какая опасность подстерегает людей, употребляющих кофеин и цельное молоко. А Талли всякий раз напоминала ему, что они познакомились за чашкой кофе. Но труднее всего было переносить тот факт, что нельзя сейчас купить цветов и пойти на кладбище Святого Марка;

Наконец Талли почувствовала, что сыта всем этим по горло, и как-то в воскресенье у них с Джереми вышла стычка. Она попросила его уйти, сказав, что ей нужно заниматься, а он упирался, не уходил, говоря, что не верит ей.

Тогда Талли подумала, что может просто взять его с собой, запретив задавать какие-либо вопросы, но она знала Джереми уже достаточно хорошо, чтобы понять, что этот вариант отпадает. Рассказать ему? Но мысль о том, что они будут обсуждать это, наполнила ее ужасом. Она просто не смогла бы рассказывать о ней безразличным голосом. У нее не было даже желания пробовать.

Талли скорее согласилась бы снова жить с матерью. Поэтому она затеяла ссору, и Джереми ушел. Выждав, как ей казалось, достаточное время, Талли помчалась в цветочный магазин, купила гвоздики и поехала к Святому Марку.

На следующий день, в понедельник вечером, Талли и Джереми помирились. Дни занимались сексом, перекатываясь друг через друга, и потом, когда уже отдыхали, Джереми прошептал, погладив ее ногу:

— Помнишь свое стихотворение?

— Мое стихотворение… — не понимая, к чему он клонит, медленно проговорила Талли.

«Мне кажется, что жарким было лето, в те дни, когда…»

— Ну хорошо, — сказала она, — и что?

— Ты написала его о Дженнифер?

Потрясенная Талли застыла. Одна овца, две овцы, три распроклятых… она просто не могла…

Дженнифер! Джен-ни-фер! Ну почему? Ведь Талли старалась даже про себя никогда не произносить эти три слога, не говоря уж о том, чтобы выговорить их вслух: И вот, пожалуйста, их говорит ей совершенно чужой человек. ДЖЕН-НИ-ФЕР!

Талли вспомнила, как прочитала это стихотворение Мандолини, за много-много лун до этого вечера, за много-много лун до 26 марта 1979 года. Выслушав, та сказала: «Талли, ты все врешь. Это не ты написала его. Да ты не е состоянии даже поставить свою подпись на рождественской открытке». Талли спорила, утверждая, что сама написала стихотворение, но Мандолини не верила. Но это было тогда, когда им было всего десять… и неверие ДЖЕН-НИ-ФЕР не обидело Талли.

Несколько месяцев назад, когда Талли раскопала это стихотворение, она как бы отдавала дань — среди других вещей — и тому неверию, полному и ужасающему.

И вот Талли лежала и тупо вспоминала, не произносила ли она когда-нибудь ее имя в разговоре с Джереми Мэйси, прекрасно зная, что нет, никогда. Потому что Талли никогда и ни с кем о ней не говорила. Но зверей уже выпустили из клетки, она слышала в себе их рев, и на глаза ей упала пелена, — так бывало очень редко, но сейчас был как раз такой случай. А перед этим так было, когда она чуть не выстрелила в свою мать. Пелена красного тумана.

И вот — он лежит себе рядом с Талли и невинно спрашивает у нее о том, что мог узнать только одним, одним-единственным способом. Хорошо, что она лежит к нему спиной. Талли сжала пальцами край одеяла и кусала губы, чтобы не заскулить. Она сосчитала маленькие черные точки на грязных обоях, и прошло добрых пять минут, прежде чем она смогла заговорить.

— Нет, — сказала она наконец спокойно и тихо, — я написала его, когда мне было девять лет, и имела в виду своего отца.