— Ты, проклятая сумасшедшая! Проклятая сумасшедшая!

Через несколько секунд Талли отпустила ее, и мать и дочь, отступив друг от друга, увидели, что обе залиты кровью. Целую минуту они стояли и молча смотрели друг на друга. Хедда взглянула на свои руки, на сбившуюся кофту и перевела взгляд на Талли. Талли посмотрела на мать и подняла руки с кровоточащими запястьями вверх. Не так давно она опять резала их — первый раз за последние три года — и они еще не успели как следует зажить. Раны открылись, и кровь быстрой струйкой стекала по ладоням Талли, между пальцев и на пол. Темно-красные капли крови собирались в квадраты на черно-белом кафеле. Талли прижала руки к груди.

Хедда начала кричать.

— Ты шлюха, ты лгунья! — вопила она. — Шлюха! Лгунья!

А потом, задохнувшись от гнева, снова бросилась на дочь, но та уже успокоилась и подготовилась к нападению, — она быстро отступила назад и увидела, что мать упала на колени, встала и снова бросилась на нее. И снова. Пытаясь ускользнуть от ударов, Талли двигалась все медлительнее, спокойнее, словно стремительность и злоба ослабили ее защиту. Но она знала, что это не так, нет — это было то легкое головокружительное ощущение, которое постепенно перейдет в знакомое «У-у-у-у-х-х-х-х-х», уже видела перед собой не Хедду, а волны и скалы. Видение скал наползало на образ матери — ее матери, вопящей, что она шлюха и лгунья, в то время как Талли перед ней истекала кровью.

— Что ты несешь, сумасшедшая женщина, в чем ты меня обвиняешь? — тихо спросила Талли, держа руки у груди, Она знала, что у нее мало времени. Пол начинал уходить из-под ног, надо бы схватиться за стул или диван, но нельзя, и потому она держалась за собственные запястья.

— Ты спишь с парнями с самого сентября! — завопила Хедда.

Талли совсем перестала владеть собой. Она бросилась к матери и затрясла перед ней руками; кровь брызнула Хедде в лицо.

— С сентября? С сентября! Ты хочешь сказать: с сентября 1972-го, ма? С сентября 1972-го, правильно, ма, и первым был твой зять — мой дядя Чарли! Правильно, ма? Правильно?

Хедда, держась за спинку дивана и тяжело дыша, посмотрела на Талли, покачала головой и прошипела:

— Все это немедленно и навсегда прекратится, ты слышишь меня? Под моей крышей ты не будешь шлюхой и лгуньей!

Мрачно глядя на Талли, Хедда снова пошла к ней, но, выбившись из сил, упала, и оттуда, с пола, сказала:

— Этого не будет, пока ты живешь в моем доме, ты слышишь меня?

— Прекрасно! — сказала Талли. — Черт с тобой!

Она хотела выкрикнуть эти слова, но в ней не осталось ни капельки силы. Ее кровоточащие запястья вопили: «К черту тебя!», а Талли отвернулась и потащилась вверх по лестнице, в ванную.

Хедда лежала на полу, пока к ней не вернулись дыхание и способность стоять на ногах. Она вытерла рукавом лицо и пошла наверх. Она нашла Талли в ее комнате, дочь стояла на коленях возле кровати. Ее запястья были уже туго перебинтованы, и она запихивала свою одежду в коробки из-под молока.

— Что ты делаешь, Талли?

— Ухожу отсюда к чертовой матери, мама, — бросила Талли, не глядя на нее.

— Ты не уйдешь из этого дома.

— Ага. Вот как?

— Ты не уйдешь из этого дома! Талли! Ты слышишь меня?

— Мама, а ты меня слышишь?

— Ты никуда не уйдешь, сядь и успокойся. Сейчас тебе больно. Ты опять порезалась.

— Я не хочу с тобой разговаривать, мама. Убирайся из этой комнаты и оставь меня в покое.

— Талли, как ты смеешь так разговаривать со мной! — закричала Хедда и снова пошла на Талли.

Талли поднялась с колен, выпрямилась, широко расставила ноги и, вытянув перед собой перебинтованные руки, направила на Хедду Мейкер длинный ствол пистолета 45-го калибра.

Хедда остановилась и холодным взглядом уставилась на пистолет.

— Где ты его взяла? — прошептала она.

— Мама, — начала Талли. Ее голос был слабым, но в глазах сверкало безумие. — Это не имеет значения. Важно то, что я действительно ухожу и не вернусь в этот дом. Тебе, должно быть, знакомо, мама, когда члены твоей семьи уходят и не возвращаются?

Хедду передернуло. Талли засмеялась.

— Тебя удивляет, что я осмелилась сказать тебе это, мама? Потому что ты — сумасшедшая, будь ты проклята! Вот почему! Ты и меня сводишь с ума.

Она опустила пистолет, но продолжала стоять прямо, широко расставив ноги.

— Положи пистолет, — приказала Хедда.

— Мама, я хочу, чтобы ты ушла из этой комнаты. Я покину твой дом буквально через несколько минут.

— Я не хочу, чтобы ты уходила, — проговорила. Хедда. — Я просто потеряла контроль над собой.

— Поздно!

— Я не хочу, чтобы ты уходила, — скучным голосом повторила Хедда.

— Ма! — закричала Талли. — Выйди из этой комнаты сейчас же, чтобы я могла убраться из этого дома! Ты слышишь меня?

Хедда не двигалась.

— Я кое-что хочу тебе сказать. Возможно, тебе будет странно это слышать. Если ты попытаешься остановить меня, если только приблизишься ко мне, или опять набросишься на меня как сумасшедшая, — я убью тебя. Я застрелю тебя, ты поняла?

Хедда молча уставилась на дочь.

— Я пристрелю тебя, как бешеного пса посреди дороги, и избавлю тебя от этой жизни! — продолжала Талли, тяжело дыша. — Ты, должно быть, думаешь, что я рассердилась? Это не так. Я ненавижу тебя, мама. Ненавижу тебя! А теперь убирайся из моей комнаты!

Хедда протянула руки и шагнула к дочери.

Талли подняла пистолет, взвела курок и, прежде чем Хедда успела сделать еще шаг, прицелилась и выстрелила, целясь на фут выше лба Хедды. Выстрел был оглушительным, но пуля мягко вошла в стену, оставив в обоях лишь маленькую дырочку. Талли трясло.

Хедда замерла. Талли снова взвела курок и сказала:

— Убирайся из моей комнаты, потому что в следующий раз я прицелюсь точно.

Хедда попятилась к двери, открыла ее и, шатаясь, вышла из комнаты.

Талли положила пистолет и выдернула шнур из телефонной розетки, чтобы тетя Лена не вызвала полицию. Через тридцать минут Талли села в свою уже не очень новую машину и двинулась в направлении Канзасской скоростной магистрали.

Была уже ночь, а Талли все ехала и ехала на запад. В кармане у нее лежали восемьсот долларов и пистолет.

Все болело. Она подозревала, что у нее что-то сломано: она не знала, что — нос, или ребра, или и то и другое. Услышав по радио предупреждение Канзасской метеослужбы о надвигающейся буре, Талли остановила машину.

И действительно, подул такой страшный ветер, что просто не верилось, особенно здесь, где она сидела и думала посреди Канзаса, в сердце Великой Равнины. Ее окружала кромешная тьма. «Наверное, вокруг меня — прерия», — думала Талли. Не было ни звезд, ни других машин. Была только Талли, за двести миль к западу от дома, и был смерч. Она съехала на обочину, вышла из машины, сбежала с откоса, оступилась, упала в какую-то канаву и потеряла сознание.

Когда она очнулась, было уже утро, и лил дождь. У нее ныло все тело, болели шрамы на запястьях. Она вскарабкалась по откосу, села в машину, развернулась и проехала 150 миль в обратном направлении на восток, в Манхэттен, к «Де Марко и сыновьям».

Робин взял на себя все заботы. Сорок восемь часов Талли провела в «Манхэттен Мемориал», где врачи — уже второй раз в ее жизни — срастили ей сломанный нос, наложили шины на сломанные ребра и швы на запястья.

Она оставалась с Робином еще две недели, до середины июня. Ей не слишком хотелось оставаться, но выбор был невелик. Еще хорошо, что большую часть времени Робин проводил на работе. Талли ездила по окрестностям, бродила по магазинам. Иногда сидела в библиотеке. Время от времени ездила в Топику повидать Джулию. Последние месяцы они редко виделись.

По вечерам Талли с Робином ходили поужинать куда-нибудь в бар, или в кино, или в ночной клуб. Однажды Талли участвовала в танцевальном конкурсе. Ее партнером был красивый студент танцевального отделения университета. Они выиграли, и Талли сказала ему, что никогда еще не встречала ирландца, умеющего хорошо танцевать, а он ответил, что вообще никогда не встречал никого, кто умел бы танцевать так, как она. Они выиграли двести долларов. Он отдал ей половину и угостил ее выпивкой. Этим же вечером Талли выдержала грандиозную сцену ревности, устроенную Робином.