А сейчас наше агентство само забыло, для чего оно существует. А раз так, то как оно может напомнить об этом людям? Однако напоминать необходимо. И дело не в том, чтоб дать бедным семьям дополнительный доход, эти жалкие семь долларов в день. Мы здесь не для того, чтобы, просмотрев кучу бумаг, спокойно разойтись по домам. И не для того, чтоб не вылететь с работы, если нас исключат из бюджета штата Канзас.

Мы собрались здесь в первую очередь для того, чтобы напомнить, что есть на свете несчастные детишки. Детишки, которым не повезло родиться на…

Талли запнулась. Она хотела привести красочный и убедительный пример, но в голову пришел только Сансет-корт.

… родиться под теплым крылышком, — выкрутилась она. — Шарон тихая девочка и потому тетя и дядя забывали кормить ее, ведь Шарон не просила есть. Но было бы куда лучше, если бы Шарон кормили завтраком, обедом и ужином без ее просьб. И это наша вина, что мы подобрали ей таких опекунов, которые смотрят в глаза и говорят: «Нам нужны деньги».

В настоящее время двести детей от трех месяцев до шестнадцати лет живут в семьях опекунов или ожидают своей очереди. Причем некоторые ждут в местах заключения, других мы вынуждены пока оставить у родителей, и только пятьдесят из каждых семидесяти пяти находят своих опекунов. В течение двух месяцев мы уговариваем настоящих родителей одуматься и взять детей обратно в семью. Потом приходим к возможным опекунам и говорим им: «Семь долларов в день. Ну как, вы согласны?» И мы забываем, для чего работаем. Когда впервые — да и не впервые — видишь безмолвную Шарон или пьющего Джерри Бакла, хочется плакать. Но потом мы начинаем привыкать. В третий раз мы уже можем курить, после четвертого начинаем есть. Но все равно сжимаем кулаки и скрежещем зубами, — иногда кажется, что мы можем сойти с ума, но к тридцатому разу наши сердца стираются в пыль, в песок. Мы перестаем чувствовать. Запираем сердце на замок.

Так вот о чем я твержу: сердца нужно отпереть. Нужно настоящее обучение. Больше денег, открытое обсуждение всех проблем с родителями, опекунами и детьми. Рекламная кампания, которая покажет всем, чем мы занимаемся. «Приходите! — скажем мы жителям Топики. — Вылезайте из своих машин и своих уютных домов, помогите этим детям. Вытащите их! Вытащите их прежде, чем они станут достоянием улиц, не дайте им умереть или пропасть. Они ждут вашей помощи, с выбитыми зубами и искалеченной психикой, с черными кругами под глазами и чернотой в душах, от этого вы ни на какой машине не уедете ни за одним замком не спрячетесь».

И пока мы не поймем этого, Шарон будет молчать, Джерри Бакл — пить, а мистер и миссис Арнауз требовать свои семь долларов в день.

Спустя две недели комиссия двенадцатью голосами против восьми проголосовала за увеличение бюджета агентства на следующий год. Им выделили около трех миллионов долларов. Но восемнадцатью голосами против двух отклонили еще два миллиона на увеличение периода подготовки от шести часов до восьми недель, как того добивалась Талли.

— Вы добились потрясающих результатов, Талли, — сказал ей мистер Хиллер один на один.

— Вы проделали громадную работу, — . сказала ей Лилиан уже публично, но Талли что-то сомневалась в ее искренности.

— Ты проделала потрясающую работу, Талли, — сказал ей Робин, выслушав ее рассказ обо всем, что произошло, и Талли почувствовала, что он понимает ее стремления.

Талли ходила на занятия по понедельникам, средам и пятницам, а по вторникам и четвергам по просьбе мистера Хиллера работала в отделе по приему. Вторник считался присутственным днем, а по четвергам Талли навещала Шарон. К тому же по вторникам и четвергам Талли отправлялась на ланч к Анджеле. Эти выходы радовали Талли. Ей нравилось сидеть у Анджелы и смотреть, как та готовит еду. Ее стряпню Талли любила не меньше, чем когда ей было пять лет. А Анджеле казалось, что время повернуло вспять, правда, вместо маленькой Талли возле нее теперь возился Бумеранг. А бурритос иногда заменяли простыми сандвичами. Талли наслаждалась в доме Анджелы; ее радовало, что знакомые ей с детства люди вновь собираются вместе за обеденным столом, как в старые добрые времена. Она старалась не пропускать этих ланчей.

— Анджела, я так люблю ваши желтые занавески, — сказала как-то Талли. — По-моему, они у вас с тех пор, как вы поселились на Уэйн-стрит.

— Нет, Талли. Я меняю их каждые два года. Сейчас они желтее, чем те, которые были прежде.

Талли засмеялась. Какой обман зрения! Это солнце так окрасило занавески и так живо напомнило ей детство.

— Ты ведь скучаешь по моей дочери, правда, Талли? — спросила Анджела.

Эти слова вывели Талли из блаженной отрешенности.

— Конечно, — ответила она.

— И я тоже. Многое изменилось с тех пор, как она скитается, — призналась Анджела.

«Наверное, так оно и есть», — подумала Талли.

Она ждала, что Анджела вот-вот заговорит о новой подруге Джулии, и думала, как сделать, чтобы она поняла, что ей это тоже не безразлично, но Анджела говорила лишь о том, как далеко от дома находится теперь ее дочь. Качая головой, она сказала:

— Не хотела она оставаться в Топике, моя Джулия. А почему бы ей не остаться, как ты, например? Вот ты же устроилась. Как поживает твой муж? Он хороший человек.

— Да, он хороший человек. Замечательный, — согласилась Талли.

Анджела наклонилась совсем близко к Талли.

— Между нами, я думаю, Джул так и не пришла в себя после смерти Джен. Ты понимаешь?

Талли понимала.

Анджела продолжала:

— Конечно, замечательно, когда человек ищет в жизни только самое чистое и высокое, но на этом пути обязательно ждет разочарование. Ты понимаешь?

Талли понимала.

— Она не такая, как ты, Талли. Ты выжила, выстояла. Не то что Линн Мандолини, правда? — продолжала Анджела.

Талли не отрывала глаз от своих рук. Да, она не Линн Мандолини.

— Бедная женщина. Бедная женщина, — причитала Анджела. — Не могу осуждать ее. Я бы хотела, чтобы она справилась с собой, на не могу сказать, что осуждаю ее. Что бы я делала, если бы Джулия была моим единственным ребенком? Наверное, сошла бы с ума. Никто не должен иметь лишь одного ребенка, никто. Как можно пережить такое! Не думаю, что Господу угодно, чтобы люди имели по одному ребенку.

— Я не понимаю, как небо допускает, чтобы люди вообще теряли ребенка, даже пусть не единственного, — сказала Талли, глядя на желтые занавески.

— Нет! Господь не хочет этого! Как он может такое хотеть? Что ты говоришь?! Просто если у тебя много детей, они не дадут тебе тосковать, заставят тебя живо подняться на ноги. Ты же не сможешь сидеть и плакать целыми днями, если у тебя куча забот. Ах, бедная Линн! И Тони тоже. Но он хотя бы работает, по крайней мере пытается. А она… Что она делает сейчас? Пьет, чтобы забыться, и так до самой смерти. А что ей еще остается? Знаешь, я как-то приглашала ее к себе, но она не пришла. Как и моя Джул. Джул так редко возвращается сюда. И даже отказалась пойти со мной в церковь. Ведь туда ходят все, кроме моей Джулии. Но ты не такая, Талли. Твой ребенок и муж, они ведь поддерживают тебя. Даже страдать не так тяжело, когда ты занят делом. Разве я не права?

Да, не так тяжело, хотела согласиться Талли, но Анджела не дала ей и рта раскрыть.

— Я всегда говорила Джулии, что если кто-нибудь из вас и выстоит, так это ты, даже когда вы были самыми близкими подругами. Ты всегда была сильной.

— Вы правда так думаете? — спросила Талли.

— О да. Да, — сказала Анджела. — Ты — как гвоздь. — Анджела засмеялась и добавила: — Ты всегда шла к своей цели и готова была заплатить за это любую цену. А посмотри на себя сейчас!

«Да, посмотрите на меня сейчас, — думала Талли. — Да, я держу себя в руках, но живу я в мире иллюзий, от которых кружится голова, и каждый раз, ложась спать, я уношусь в мечтах к пальмам и морю, к человеку, который освободит меня и научит танцевать на песке, а не на полу. Если бы кто-то снял с меря этот страшный груз жизни, который давит мне шею, как тугая веревка. Но что есть, то есть. И я держу себя в руках. И мечтаю о смерти».