Она умолкла, а Талли гадала: о чем Линн задумалась?

— Как Робин? — спросила Линн.

Сердце Талли сжалось, как если бы мог сжаться сильнее и без того уже крепко сжатый кулак.

— Хорошо, — ответила она. — Прекрасно. — Она огляделась по сторонам. Робин с урной в руках разговаривал с Тони Мандолини.

— У меня теперь есть сестренка, Дженни, — неожиданно сказал Бумеранг.

Взгляд Линн стал пристальнее, а подергивание у левого глаза — заметнее.

— Ах, да. Я… Тони говорил мне. Дженнифер. П. Де Марко. А что означает П? — спросила она.

— Пендел, — ответила Талли. «Почему не сказать? Линн все равно не вспомнит».

Однако глаз Линн дергался все сильнее. В неосознанном усилии вызвать в памяти то, что умерло одиннадцать лет назад, она как бы всматривалась в себя.

— Это чудесно… Рада была тебя видеть, — сказала она, уже уходя. — Давай знать о себе.

Что могла сделать Талли? Что могла сделать Линн? Одиннадцать лет. Уже одиннадцать лет глазам Линн не хватает света, легким — воздуха, сердцу — жизни при каждом упоминании имени ее умершей дочери. И Талли знала это. Но что она могла сделать? «Это только кажется, что люди могут начать новую жизнь, — подумала Талли. — Только кажется». Одиннадцать лет. Еще несколько месяцев, и время, которое Талли прожила без Дженнифер, сравнится по протяженности со временем, которое она прожила с ней.

Неожиданно Линн остановилась, обернулась и поманила Талли к себе.

— Талли, — сказала она. — Я такая эгоистка. Как всегда, думаю только о себе. Я сожалею о твоей матери. Я для того и пришла, чтобы сказать тебе, как я сожалею о ней.

Талли отмахнулась.

— Миссис Мандолини. Вы знаете о моих чувствах к матери. «В некотором смысле ее смерть — это такое облегчение», — подумала Талли с тяжестью в сердце.

— Да. Я знаю. Тебе должно быть стыдно, Талли. Я еще надеялась, что, может быть, ты и Хедда… может быть, становясь старше, ты вспомнишь, что она твоя мать, и дашь ей дочернюю любовь.

— М-м-м, — протянула Талли. В одной руке она держала свою черную шляпу, а в другую вцепился Бумеранг. — А на то, что она мне даст материнскую любовь, вы не надеялись?

Линн вытерла пот со лба и над верхней губой. Она, казалось, с трудом стоит на ногах под нещадно палящим солнцем.

Ее мучила одышка. «Все курит, — подумала Талли. — И пьет».

Она снова посмотрела Линн в глаза, ей показалось, что она увидела в них знакомое выражение. Выражение безысходности, усталости от жизни — эти глаза знали, что не будет никакого облегчения, никакого света, только бесконечные дни ожидания, когда все это, наконец, кончится. «Такое выражение было на лице матери, — До самой смерти», — подумала Талли.

— Талли, — сказала Линн. — Ты пыталась любить ее?

Талли скривилась, и Линн звонко рассмеялась.

— Ты такая смешная, Талли. Ты всегда корчила эту рожицу. Как будто в первый и последний раз попробовала улиток. А потом Дженнифер тоже начала так делать. Что означает эта гримаска сегодня?

— У Дженнифер она получалась гораздо лучше, — сказала Талли. — Она усовершенствовала ее.

— Да, это правда, — согласилась Линн. — У нее были пухлые щеки, и получалось еще смешнее.

Они замолчали. Потом Линн взяла Талли за руку.

— Талли, — тихо сказала она. — Помнишь, как я отвезла тебя в Вичиту в семьдесят третьем? Ты помнишь?

Талли посмотрела на сына. Буми выпустил ее руку и играл теперь с камушками на клумбе. Талли кивнула и так и осталась с опущенной головой — она не могла посмотреть Линн Мандолини в глаза.

Она помнила.

— Талли, я привезла тебя туда, и пока ты была там, я не отходила от тебя ни на шаг и все время думала: «Бедная девочка, бедная девочка, я возьму ее к себе». Я собиралась просить городской совет, хотела идти в суд, бороться не на жизнь, а на смерть, чтобы забрать тебя к себе. Потому что я любила тебя, потому что мне было невыносимо жалко тебя, потому что ты заслуживала, чтобы тебя любили, заботились о тебе. Вот что я чувствовала, Талли, и до сих пор чувствую, когда вспоминаю тебя двенадцатилетней девочкой. Даже сейчас я помню, какие чувства обуревали меня, когда я сидела у твоей кровати в больнице.

Пока Линн говорила, Талли, порывшись в сумочке, достала солнечные очки и надела их.

— Ты помнишь, как ты проснулась после наркоза? — продолжала Линн. — Тебе было так плохо, ты так металась — чуть не упала с кровати — и все время кричала. Помнишь?

Талли едва заметно кивнула.

— Ты помнишь, что ты кричала, Талли? — почти неслышно спросила Линн.

Талли покачала головой, потом прочистила горло.

— Наверно, что-нибудь самое обыкновенное, что всегда кричат в таких случаях, — ответила Талли.

Теперь Линн Мандолини покачала головой.

— Нет, Талли. Ты кричала что-то совсем особенное. Помнишь?

МАММА! МАММА! МАМА! МАМА! МАМА! МАМА! МААААААММММАААА! МАМОЧКАААА!

Она корчилась от боли, металась по кровати, била по ней руками, руками и ногами, смотря на обступивших ее людей полными ужаса глазами, из которых струились слезы, и страшным, странным, гортанным голосом кричала: МАМОЧКА! МАМА! МАММММАААА!

О жуткое воспоминание!

— Ты надела темные очки Талли, ко я все равно вижу: ты помнишь, — сказала Линн. Она взяла Талли за руку и сильно сжала ее. — Скажу тебе честно, я была в шоке, я не могла поверить, что ты звала ее, это животное… она даже ни разу не приехала тогда к тебе, никак не побеспокоилась о тебе, ничего не сделала для тебя. Ты всегда была такой сдержанной, никогда не проявляла своих чувств. Сколько я тебя знаю, ты всегда была такой. Ты была такой же, как моя Дженнифер, вы обе были очень замкнутые. Как крепость, куда никто не мог пробраться, никто, даже вы сами. И это в двенадцать лет! Я думала тогда, это просто чудо, что вы нашли друг друга и Джули, которая была такая беспечная и веселая, — полная ваша противоположность. И вот в Вичите я слышу этот твой крик, как ты зовешь ее. И я так испугалась… Я поняла тогда, что ты никогда не захочешь жить со мной, как с матерью, что тебе не нужна другая мать. Несмотря ни на что, тебе нужна была твоя настоящая мать, и все, что я могла предложить тебе, — это мой дом.

Талли молчала.

— Можешь ты представить, какой ужас я тогда испытала? Можешь? Непроницаемой стеной, двенадцати лет от роду. Ты и сейчас такая. Но в двенадцать лет! У Дженнифер была, по крайней мере, причина быть такой. Но все-таки настоящий ужас меня охватил, когда я услышала этот твой крик: я представила себе, что внутри себя, там, за стеной, ты постоянно кричишь так дни и ночи напролет! Каждый день и каждую минуту!

Линн заплакала.

— Это ничего, все в порядке, — сказала она Талли, когда та протянула ей бумажный носовой платок и подала руку.

Через несколько секунд Линн заговорила снова.

— Но даже больше, чем о тебе, я думала о моей Дженнифер. «Вот что творится внутри Талли, — думала я. — Но что же внутри моего собственного ребенка?» Ты знаешь, что Дженнифер не говорила ни в два года, ни в три… — И Линн задрожала. — Теперь я знаю, что было у нее внутри.

— У Дженнифер была ваша любовь, — сказала Талли.

— Много же хорошего она ей дала, — мрачно отозвалась Линн.

Талли склонила голову.

— Лучше все-таки, чтобы она была. Есть хотя бы выбор.

— В сентябре ей исполнилось бы тридцать, — заметила Линн.

Талли слышала, как Бумеранг бормочет что-то себе под нос, выкапывая из клумбы цветок.

— Да пребудет ее душа в мире, — сказала Талли.

Они немного помолчали.

— Я сожалею о твоей матери, Талли, — сказала Линн.

Талли только кивнула. «Я тоже», — подумала она.

Талли с Бумерангом заехали за Дженни к Джеку, поболтали с ним немного и вернулись на Техас-стрит. Во время поминок, после приготовленных Милли креветок в кокотнице и перед поданным все той же Милли стаканом розовой воды, Талли вдруг пронзило острое чувство одиночества.

Талли вышла из-за стола и подошла к сыну.

— Буми, что ты скажешь, если мы ненадолго сбежим отсюда? — шепнула она ему.