Среди ночи Талли проснулась, почувствовав начавшееся кровотечение, и пошла в ванную. Джек тоже проснулся и пошел за ней. Они вместе встали под душ. Оба были сонными, но хотели друг друга. Он уложил ее в ванну и лег на нее. Струи душа лились ему на спину и ей в лицо, но она просто зажмурилась и покрепче обхватила его.

— Как хорошо было, — произнес он, когда оба, уже сухие, лежали в постели.

— Да, — согласилась она и, чуть помедлив, осторожно спросила: — Джек, тебе нравится спать со мной?

— Спать с тобой или заниматься с тобой любовью? — Казалось, он совсем не хотел спать.

— Спать.

Он повернул голову, чтобы взглянуть на нее, и ответил:

— Да, Талли, мне очень нравится спать с тобой. Правда. Это случалось не так уж часто.

— Не часто, — согласилась она, задумавшись о чем- то. — Может быть, если бы ты не отсутствовал девять месяцев в году…

— Талли, а тебе нравится спать со мной?

— Очень, — ответила она. — Когда я сплю с тобой, я не просыпаюсь.

Джек положил ладонь на ее талию.

— Это потому, что со мной ты обычно как следует устаешь.

— Может быть… — сказала Талли, раздумывая. — Нет, совсем не поэтому. Что ты будешь делать после этого уик-энда? — спросила она и сразу пожалела, что спросила, потому что он ответил:

— Полечу обратно в Калифорнию.

А Талли совсем не это хотела услышать. Совсем не это. Она долго лежала, а когда посмотрела на часы, на них было четыре утра.

— Джек, спросила она тихонько, — ты спишь?

Его глаза были широко распахнуты, он смотрел в потолок.

— Нет, — ответил он.

Господи, как же Талли устала в четверг! После почти бессонной ночи — восемь часов подряд обсуждение новых направлений социальной политики и ее влияния на состояние общества. Большая часть семинара просто прошла мимо ее сознания. Даже когда она слушала, то почти ничего не понимала. Вечером был прием, на который Талли пришлось идти, так что она не видела Джека до одиннадцати, пока не вернулась с приема, возбужденная и немного навеселе.

— Ты танцевала? — спросил он, пока она раздевалась.

— Конечно, нет. Кто бы ко мне стал серьезно относиться, если бы я пошла танцевать?

— А ты думаешь, они серьезно к тебе относятся, когда на тебе вот это?

Она посмотрела на платье. Совершенно нормальное короткое черное платье.

— А что?

— Да ничего, — сказал он, включая телевизор.

Талли захотелось с корнем вырвать эту чертову телевизионную розетку. Да что с ним такое случилось? Ей хотелось кричать, но вместо этого она сжала кулаки и прошла в ванную.

Джек уснул, но ей не спалось. Она вышла на балкон и вдохнула свежий воздух. Ей нравился запах Вашингтона. Посмотрев на небо, Талли удивилась, каким глубоким оно казалось — глубоким, но каким-то пустынным, вымытым, звезд почти не было, а те, что она видела, казались далекими искорками. И было много шума. От машин, от людей, от города. Великой абсолютной тишине ночи тут не было места.

Талли пробыла на балконе недолго. Ей было трудно не касаться Джека. Она не могла быть от него так далеко, чтобы не ощущать его запах, не трогать его. Она вернулась в постель и пролежала без сна остаток ночи.

Пятница получилась точно такой же, за исключением вечера. Талли и Джек посидели в гостиничном ресторане, послушали пианиста, разок даже потанцевали. Сходили в кино. Шел «Человек дождя», получивший Оскара как лучший фильм 1988 года. После фильма весь их разговор свелся к обсуждению, сыграл ли Дастин Хоффман лучше в «Крамер против Крамера», и что Том Круз молодец. Джек заметил, что Раймонд в фильме страдал еще сильней, чем Дженнифер. Талли хотела ответить, что, во-первых, Раймонд остался жив, а во-вторых, Раймонд вообще вымышленный персонаж, но она промолчала.

Вернувшись в комнату, Джек сказал:

— Слушай, почему бы тебе завтра не пропустить этот идиотский ланч?

Она покачала головой.

— Я должна пойти.

— Не должна. Тебе что, все еще недостаточно бесед об усыновлении? Ты же уезжаешь в воскресенье. Ну же! Давай хоть раз проведем вместе целый день!

Он говорил достаточно спокойно, но Талли, взволнованная, подняла на него глаза. Что было в его голосе?

Джек улыбался.

Талли вздохнула:

— Ладно, я подумаю. Теперь вот что. Ты извини, но я должна позвонить Робину.

Он сказал, что ничего не имеет против.

— Джек, пойми, я должна поговорить с Бумерангом. Это ненадолго. Я не звонила домой со среды.

— Не знал, что ты звонила домой в среду.

— Я звонила до того, как ты пришел. Позвонила сказать, что долетела нормально.

— Ясно, — сказал он. — Мне выйти из комнаты?

Идиотский вопрос.

— Нет, — медленно произнесла Талли. — Это займет не больше минуты.

И снова ей захотелось задать вопрос:

«Да что с тобой?» Она почти уже выкрикнула это. Стиснув зубы, Талли села на кровать и набрала номер.

Джек вышел на балкон.

— Привет, Робин! Ну как вы там?

— Привет, Талли! Бумеранг, это мама звонит! — закричал Робин.

Минут десять она говорила с сыном. Он просто не мог от нее оторваться. В трубке было слышно, как Робин пытался оттащить его от телефона.

— Это снова я, — сообщил он, завладев наконец трубкой. — Как проводишь время?

— Да ничего, — ответила она и, повернувшись спиной к балкону: — Буду дома в воскресенье.

Когда Джек вошел, лицо его было искажено. «Господи! — подумала Талли. — Что же происходит?»

В субботу они проснулись в семь часов, и с утра Джек казался веселее. Талли приободрилась — и не пошла на ланч.

Они занимались любовью, несмотря на отдернутые занавески, заказали завтрак в постель, вместе приняли душ, снова занимались любовью в ванной, и вышли из номера только в половине десятого.

Они осмотрели Белый дом, Лафайет-сквер и Пенсильвания-авеню. На ланч съели сандвичи с тунцом в уединенном внутреннем дворике Национальной Портретной Галереи, и потом пошли пешком через парк, чтобы найти кресло Арчи Банкера. К пяти вечера стало ясно, что кресла им не найти, да и все музеи уже закрывались.

— Давай пройдемся до Мемориала Линкольна, — предложил Джек.

Талли сморщилась и сказала плаксивым голосом:

— У меня сейчас ноги отвалятся.

— Зачем ты надела босоножки на высоком каблуке? — спросил Джек.

— Мне хотелось тебе понравиться.

— Мне нравится, когда ты босиком. Как ты ходишь на озеро Вакеро. Чем меньше на тебе надето, тем лучше.

Извилистая очередь к Мемориалу Вашингтона была в три раза длиннее, чем вечером в среду.

— Думаю, им удастся увидеть немногим больше, чем нам, — заметила Талли.

— Да, но им придется выстоять часа три, — ответил Джек.

Возле пруда они натолкнулись на маленькую чернокожую девочку, которая пыталась подманить к себе утят. Талли присела рядом с ней, и Джек сделал несколько фотографий.

— А где твоя мама? — спросила Талли.

— Она вон там, — сказала девочка, которую звали Саманта. «Вон там» было футбольное поле, и на скамеечке, укрытой кустами и деревьями, сидела молодая негритянка, очень увлеченная разговором со своим чернокожим спутником.

— Саманта, — сказала Талли, заглядывая в лицо девочки, — наверное, тебе лучше пойти к маме с папой?

— А это не папа, — сообщила Саманта. — Мой папа в Вест-Индии, а это — Питер.

— Так почему бы тебе не вернуться к ним?

— Нет. Он с ума сойдет от злости, что я так далеко убежала, — сказала Саманта.

Джек помог Талли подняться, и она неохотно побрела дальше, к Мемориалу Линкольна. Саманта пошла за ними, болтая про уточек, про деревья, про воду, которая, по словам Саманты, недостаточно чистая. Джек сделал еще несколько снимков. Саманта попросила Талли дать ей поносить ее новую желтую бейсбольную кепку с надписью «Я люблю Вашингтон», которую Талли надевала козырьком назад. Талли сразу же сняла кепку, и Саманта натянула ее тоже задом наперед. Талли все время тревожно оглядывалась назад, на скамейку. Она уже исчезла из виду. Мама Саманты уже не могла видеть свою девочку, не могла видеть, что она разговаривает с незнакомыми людьми. Джек и Талли шли как можно медленнее, и девочка шла с ними, и, наконец, издали раздалось: