— Расскажи мне о своем отце, — попросил Джек.

— Ну, папа какое-то время жил с нами. Понимаешь, они оба были бедными и необразованными…

— Вроде меня? — встрял Джек.

Она улыбнулась.

— Ничего подобного. Оба целыми днями работали на фабрике, и у нас никогда ничего не было. Но все было хорошо, потому что он был настоящим, прекрасным человеком. Он всегда целовал меня, желая спокойной ночи. Только, думаю, он никогда не знал, что со мной делать. Он едва умел читать и поэтому не мог учить меня. По- моему, он был единственным ребенком в семье и не знал, как со мной играть. Я думаю, для них обоих было большим облегчением, когда я пошла в школу. Когда мне исполнилось пять, они облегченно вздохнули, что я больше не буду околачиваться во дворе, пока их нет дома, и я пошла в школу. В это время родился мой брат. Они не сказали мне, что ждут ребенка. Просто принесли его и сказали: «Вот твой маленький брат».

Они назвали его Хэнком, уменьшительное от Генри. Он был прелесть. Такая умница. Совсем малыш, а уже личность. После школы я, Джен, и Джулия приходили играть с ним.

Мой отец, сам понимаешь, души в нем не чаял. Он, правда, и с ним не знал, что делать, не умел ни кормить, ни купать, ни играть. Но когда он смотрел на сына, у него даже менялось выражение, лица — сразу было видно, как сильно он его любит.

У папы и Хэнка были свои привычки. Каждую субботу и каждое воскресенье после завтрака они шли в лавку, где продавали сласти, и покупали газету и каких-нибудь леденцов. Мне очень хотелось ходить вместе с ними, и однажды я попросила папу взять меня с собой, но он сказал: «Натали, мы скоро вернемся. Мы что-нибудь принесем тебе, Натали».

Однажды субботним утром отец, как всегда, позавтракал с нами, потом сполоснул свою миску, обулся, обул Хэнка и сказал, как обычно: «Хэнк и я пойдем прогуляться. Мы скоро вернемся». Я сказала: «Возьмите меня». Он ответил: «Натали, Талли, мы скоро придем. И обязательно что-нибудь принесем тебе. Правда, Хэнк?» И Хэнк, которому только что исполнилось два года, пропищал: «Да, Тави хочет конфету».

Папа надел свою кепку и натянул маленькую панамку на Хэнка. Был июль — очень жарко и сухо. «Я скоро вернусь, Хедда», — сказал он, как говорил каждую субботу. Мать кивнула, даже не повернув головы.

«Оставь свою игрушку, — сказал папа Хэнку. — Мы скоро вернемся». Почти целый год, каждую субботу, они уходили гулять без меня, но в этот раз отец подошел ко мне и крепко поцеловал меня в лоб. Я видела его отражение в стеклянной дверце буфета. Его глаза были закрыты. Потом он взял на руки Хэнка, одетого в шортики, белую футболку и старые сандалии, прошел через кухонную дверь, спустился по ступенькам, вышел на улицу и завернул за угол.

Талли перевела дыхание, а Джек поглаживал пальцами ее ногу.

Прошло пятнадцать минут. Мама и я убрали со стола. Прошло полчаса, мы помыли посуду. Прошел час, потом полтора. Когда истекли два с половиной часа — был полдень, — мама сказала: «Я скоро вернусь». «Я с тобой», — сказала я. — «Я сказала, что скоро вернусь!» — И она ушла.

Какое-то время я сидела на кухне, потом вышла во двор, все время погладывая на улицу, не идут ли они. Потом вернулась на кухню, снова перемыла посуду. Помыла окна. Я перебрала всю мою одежду и упаковала сумку. Мне было семь лет. Я просто не знала, что будет дальше. Я ходила кругами и представляла себе их всех, всех, кто бросил меня одну: Генри, Хэнка и Хедду.

Мне казалось, что я очутилась в безвоздушном пространстве, что я осталась одна на всем свете. Я никогда еще не испытывала такой тоски. Это стало моим рубежом, моим уходом из детства, я вдруг поняла, что обо мне некому позаботиться, что я никому не нужна и предоставлена сама себе. Тогда я захотела сбежать из этого дома. Я смотрела в окно и представляла себе те места, где могла бы жить, где меня ждали, и думала, что хорошо бы, чтобы таких мест было очень много.

Я слезла с окна, и мгновенно забылись все прекрасные места, придуманные мною. Меня обступили воображаемые чудовища. Я поняла, что когда в доме станет темно, я просто сойду с ума. Единственное, о чем я думала, как бы выскочить на улицу с криком и броситься под первую проходящую мимо машину, под первую попавшуюся машину с зажженными фарами.

Но проходили часы, я слегка успокоилась. Успокоилась, потому что подумала: «Ладно, так куда же я пойду? Конечно, к Дженнифер».

— Почему к Дженнифер, а не к Джулии?

— О, тут не было вопроса. Мы с Джен были слишком похожи. Там, где была Джен, был мой дом. С ней я не была одинока. Даже в семь лет. Годами мы играли вместе, нам не требовалось ничего говорить друг другу. Можно было подумать, что мы не знаем друг друга, но мы знали даже больше, чем надо. И я завидовала, что у нее такие родители. Завидовала их преданности.

— В общем, — продолжала Талли, — я уже потеряла надежду, что мои собственные родители когда-нибудь вернутся. Я уже стала планировать, как стану жить без них, без этого двора и бегающих по нему цыплят. Я представляла себе совсем другую жизнь, и, знаешь ли, она показалась мне не такой уж страшной. Я представляла себе заботу, которой меня окружат: «Вот идет девочка, которую бросили родители». Это начало даже забавлять меня. «Вот эта девочка. Что же такое она натворила, что родители убежали от нее?»

Так я сидела на кушетке, думая обо всем этом, пока не стало темнеть, и мне опять стало страшно. Я не знала, что делать. Я подтянула колени к подбородку, забилась в самый угол кушетки и заплакала. Я не могла включить свет. Бог запрещал маленьким девочкам самим делать это.

— Ты верила в Бога? — спросил Джек.

— Верила, — ответила она.

— И это спасало тебя?

— В темноте-то? Нет, никакая вера не помогала. Меня спас ее приход. Было уже девять часов вечера. Я девять часов просидела одна.

Я пыталась себя успокоить, говорила себе, что сосчитаю до шестидесяти, а потом позвоню Джен, обязательно позвоню. Сосчитаю до шестидесяти и позвоню. А потом еще до шестидесяти. И уж тогда-то позвоню. Я, наверное, проделывала это раз сто.

И тут вернулась она. Она включила свет в гостиной и сказала: «Натали, сними ноги с кушетки». И пошла спать.

Джек ошарашенно смотрел на Талли.

Талли кивнула.

— Да, она пошла спать. А я так и осталась сидеть на кушетке. Считала овец, пока сон не сморил меня. Утром я так и проснулась в гостиной на кушетке и пошла в постель.

Джек и Талли помолчали. Потом он спросил:

— Она так ничего тебе и не сказала?

— Да, в воскресенье. Я спросила ее: «Ма, где папа и Хэнк?» Она ответила: «Я не знаю». Я спросила, вернутся ли они. «Не знаю», — ответила она мне.

— И все? — спросил Джек.

— Все. Ясное дело, они не вернулись. Папа, верно, давно готовился к побегу, потому что они словно сквозь землю провалились. Полиция искала их несколько месяцев. Мать устроила на него настоящую охоту.

— А в лавке спрашивали?

— Конечно. Они зашли, как всегда, в лавку, купили конфет и газету. Отец был в кепке, запомнила продавщица, потому что раньше он никогда ее не носил.

— И больше никто их не видел?

— Нет.

— И он никогда не давал о себе знать?

Талли покачала головой, не в силах вымолвить ни слова.

— Ну, Талли, не надо, девочка, ну, пожалуйста, малыш, перестань.

Он погладил ее по спине. Она, отмахнувшись от него, шарила по полу, нашла сумочку и принялась рыться в ней.

— Что ты ищешь?

— Сигареты, — ответила она, бросая сумочку на пол.

— Сигареты? Ты же бросила курить.

— Да. Правда. Но хочется.

Он погладил ее по ноге.

— Успокойся, Талли. Все в порядке. Все прошло. Забудь.

— Джек, ты не понимаешь. Знаешь, что хуже всего? — Она положила ладонь себе на горло. — Самое худшее не то, что он нас оставил. Хуже всего то, что он не забрал меня с собой! Маленького братика, который называл меня «Тави», взял, а меня оставил. Даже записку не оставил: «Прости, девочка, я не мог больше жить с твоей мамой». Ладно. Но он ушел без меня. Он оставил меня с ней. С ней! Он не просто сбежал от нее, он забрал с собой Хэнка, потому что любил его и не хотел, чтобы он рос рядом с этим чудовищем, а меня он оставил! Он бросил меня с ней, и все оставшееся время я расплачивалась за это. И я ничего не могла изменить, а ему всего лишь надо было взять меня с собой…