Сейчас ее гораздо больше занимало, что Джек сидит рядом с ней на кровати.

— Ты занимаешься черт знает чем, — сказал Джек. — Бросай немедленно и заботься о собственной семье. Ты можешь помочь им. А они не будут взамен бить тебя головой об стену.

— Ты, видно, никогда не встречался с моей мамой, — парировала Талли.

— Теперь не она твоя семья. Твоя семья — это Бумеранг и Робин. Помогай им.

Талли откинулась на подушке.

— Я не знаю, могу ли я помочь даже им, — сказала она, глядя в сторону. — Им так много нужно…

— Как и всем нам, Талли.

Он похлопал ее по руке. Ей очень хотелось, чтобы Джек провел рукой по ее лицу, но он только спросил, обстригли ли ей волосы, когда обрабатывали рану. Она кивнула.

— Не все. Мне выстригли лысое пятно. Противное слово, правда?

— Какое слово? Пятно? — переспросил он.

— Лысая, — улыбнулась Талли.

Джек взъерошил свою густую светлую шевелюру.

— Ты еще слишком молод, — сказала она. — Подожди немного. Как ты думаешь, почему среди мужчин среднего возраста не встречаются блондины?

— Потому что они все седеют, — предположил Джек.

Талли смеялась, ей очень хотелось погладить его по голове.

Вернулась медсестра и сказала, что Джеку пора идти. Он поднялся и так выразительно взглянул на сестру, что та скрылась за дверью.

— Когда ты вернешься домой? — спросил он.

— Завтра. Робин приедет утром и заберет меня.

— Мне стоит завтра выходить на работу? — спросил он после едва заметной паузы.

— Конечно, почему нет? — сказала Талли, думая: «Он всего лишь красит наш дом. Что мне скрывать?» Но мысль о том, что перед Робином придется притворяться, будто Джек не знает о печальном инциденте с мистером Слэттери, угнетала ее. Притворяться совсем не хотелось. — Приходи в четверг. Так будет лучше.

Он кивнул, положил руку на ее забинтованную голову.

— Надеюсь, тебе скоро станет лучше, Талли.

Она улыбнулась.

— Мне уже лучше.

Ночью она плохо спала, хотя мистер Слэттери почти стерся из ее памяти. Мысли о Джеке мешали ей заснуть.

Через день после того, как Талли вернулась домой, ее навестил мистер Хиллер. Она еще неважно себя чувствовала и быстро устала, но он, казалось, был настроен говорить до бесконечности: о проблемах Канзасского отдела социальной и реабилитационной службы, об их агентстве, о греческой философии, о Лилиан. Наконец, о себе. И еще что-то, ах, да, принципы усыновления и подбор опекунов, и как печально, что Талли в этой работе сталкивается с такими неимоверными трудностями, хотя, конечно, доброе сердце подсказывает ей правильный путь. Тра-та-та… тра-татта…

Он говорил и говорил, а Талли мысленно унеслась в кругосветное путешествие: Азия, Африка и Антарктида. Океаны. Индийский. Тихий. Куда же запропастилась подшивка «Нэшнл джиогрэфик»? Верно, на чердаке, в моих вечных картонках.

— Так какой вывод из всего этого, мистер Хиллер? — поинтересовалась в завершение Талли.

— А вам, как всегда, требуется вывод?

— Ничего мне не требуется, — сердито ответила Талли. — Но я слушаю вас уже час и не могу понять, то ли вы пришли извиниться за Лилиан, то ли отчитать меня. А может, нас обеих?

Мистер Хиллер покачал головой.

— Никого. Я вижу, вы неважно себя чувствуете. В больнице мне сказали, что у вас легкое сотрясение мозга.

— Они так сказали? — удивилась Талли.

«Однажды они сказали мне, что у меня шок. «У вас шок», — сказал мне врач «скорой помощи». Шок. Больница. Шок».

Мистер Хиллер откашлялся.

— Я говорил с вашем мужем. Он утверждает, что вы не намерены возбуждать дело. Это правда?

— Да, это так.

— Хорошо. Должен сказать вам, что Лилиан настаивает на передаче детей Слэттери родителям, но я и доктор Коннели считаем, что человек, против которого возбуждено судебное дело, не имеет права воспитывать детей. В лучшем случае нас обвинили бы в безответственности. В худшем — в преступной халатности. Мы предложили Лилиан пересмотреть свои рекомендации. Она была, мягко говоря, недовольна и грозила уволиться Она считает, что мы приняли вашу сторону.

— Мою? Не мою, мистер Хиллер, не мою.

— В любом случае, я не хочу настаивать, чтобы вы подавали в суд. Но если из каких бы то ни было соображений вы решите это сделать, то это пойдет всем на пользу. Это станет веской причиной отказать Слэттери в возвращении детей. Вы сделали бы добро детишкам, Талли.

— Не очень-то весомое, — засомневалась Талли.

— Мне бы хотелось, чтобы недоразумения остались позади и мы бы начали все сначала. А вам надо как следует отдохнуть, прийти в себя. Да и Лилиан тоже надо успокоиться. Возьмите на четыре недели отпуск и какое-то время вы будете на больничном. Я думаю, вы можете рассчитывать на отдых до сентября. Ваши дела на это время возьмет Алан. Он уже согласился. И помните, Талли, мы все хотим как лучше.

— Что, и мистер Слэттери тоже?

— За его поведение я приношу вам свои извинения.

«А за Лилиан? — подумала Талли. — Что, за нее будете извиняться в следующий раз? Лилиан грозилась подать заявление об уходе. А мистер Хиллер не хочет, чтобы она уходила. Что требуется, чтобы заставить Лилиан отказаться от работы, которую она ненавидит?»

Но Талли больше не хотела забивать себе голову служебными проблемами. Целое лето! Целое лето было в ее распоряжении, восхитительное, жаркое, полное солнца и запаха краски лето! Спасибо, Господи, за то, что пути твои неисповедимы.

Пока Джек работал, Талли оставалась дома. Но то, что в мечтах представлялось ей таким восхитительным, имело и свою оборотную сторону. Ни лето, ни солнце не могли утолить жажду, что мучила Талли каждый день и день ото дня становилась все сильнее.

И чем горячей припекало солнце, тем трудней ей давался каждый разговор с Джеком.

Талли выздоравливала и подумывала, не перейти ли ей в отдел по усыновлению. Пока она помогала Джеку. Она растирала для него краску, или приносила свежую, или готовила лимонад. Талли закрывала старыми простынями мебель, вытирала пыль и даже расчищала заросли перед окнами.

Бывали дни, когда Талли больше разговаривала с Милли, нежели с Джеком, который целиком ушел в работу.

Талли предлагала Милли взять отпуск… Хоть бы весь этот дом отправился в отпуск, будь он неладен.

Милли время от времени предлагала приготовить обед для Талли и Джека, но Талли всегда отказывалась. Для Талли и Джека обед сварит Талли. И она жарила пирожки, а Джек стоял у плиты и смотрел. Каждый день около полудня они устраивали барбекью. Гамбургеры, цыпленок, жареная кукуруза. Джек всегда ел с аппетитом, а вот Талли частенько куска не могла проглотить. После еды они возвращались к красками и кистям. Талли шутила, что не худо бы Джеку начать платить ей жалованье, как старательному подмастерью. Но это было вначале. После двух недель совместной работы все разговоры свелись к сочетаниям краски и обсуждению состояния окон. Но даже эти элементарные вещи едва доходили до сознания Талли, так мучили ее постоянные болезненные любовные фантазии.

Вечерами Талли стояла нагая перед зеркалом, гладила руками свое тело и шептала:

— Он хочет меня, он хочет меня, он не хочет меня, хочет меня, не хочет меня, хочет, хочет, хочет. Он хочет меня, я хочу его. Он хочет меня, я хочу его, он хочет меня, я хочу его, его, его, я хочу его.

А по утрам, когда раздавался звонок у двери, она снова босиком, через две ступеньки летела открывать.

Она взбиралась на стремянку, задерживаясь взглядом на его руках и лице, она подставляла локоток, чтоб он поддержал ее, когда она спускалась. Бывали дни, когда Талли надевала глухое платье и плотные чулки. Но бывали и такие, когда легкий халатик, или шорты и крошечный топ едва прикрывали ее тело. Бывали дни, когда она накладывала обильный макияж, а бывали и такие, когда она вообще обходилась без косметики. Она то подвязывала волосы, то распускала их по плечам, то завивала, то старательно распрямляла малейший завиток. Временами Талли садилась на голодную диету, а временами поглощала все без разбора. Она никак не могла понять, чем привлечь его, не понимала даже, привлекает ли она его хоть сколько-нибудь как женщина, потому что ровная приветливость Джека ничем не подсказывала ей, как унять мучительную боль, как утолить жажду.