— Вижу, — кротко кивнул я и осторожно освободил руку. — Точнее — слышу.

Тонкие ноздри ее раздувались.

— Так чего ждете? Чтобы он продолжал оскорблять меня и дальше?

Знаете, боюсь быть понятым превратно, но тем не менее хочу сказать следующее: я медлил. Да-да, медлил, однако вовсе не потому, что боялся попортить из-за этой кнопки фасон своего лица. Что-то в этой сцене мне сильно не нравилось, и не из-за того, что назревал мордобой. Нет, было, было здесь что-то еще, сути чего я поначалу, кажется, не уловил, а потом… Улавливать что-либо потом было уже поздно.

— Дядя наложил в штанишки, — громко и четко, с отлично поставленной дикцией, словно примерный ученик на школьном концерте, проговорил "хам".

Я повернулся к ним.

— Ну и бздуна эта сучонка нашла! — буркнул другой, обритый под "ноль", и демонстративно харкнул на зеленую изгородь.

"Девушки" преувеличенно задорно захохотали.

А я, я наконец встал из-за стола.

Не буду описывать, как выглядела эта шпана. Нет-нет, совсем не столь угрожающе, как в основном выглядят в книго- и кинобоевиках порочные "крутые мальчики": непременно сплошь высокими, плечистыми и атлетически сложенными. Нет, это были обыкновенные ребята — не супермены, но в меру крепкие, не мастера, но, конечно же, тренированные. В общем, для обычной драки (как говорил когда-то один мой знакомый — "долбить жлобов на базаре") — вполне, но я-то не умею драться "обычно"…

Я просто подошел к ним, а они все (кроме, разумеется, тёлок) подошли ко мне. Первым хотел ударить меня "хам", однако первым у него не получилось, а вторым, уж извините, был я.

"Хам" мягко опустился на четвереньки и как в детской игре "в лошадку" очумело засеменил под столик справа, из-за которого моментально вскочила длинноногая молодая женщина в сверхкоротком воздушном платье. И я эту женщину прекрасно понимал: еще секунда, и бедняга заехал бы к ней между ног, как в конюшню.

Но слишком уж разевать рот по сторонам было некогда, и потому, когда первый друг "хама", лохматый, да еще с серьгой в левом ухе, занял место павшего соратника, ему я врезал от души. Не от всей, но достаточно, чтобы он врубился в металлический забор и зарылся головой в плющ. Если вы думаете, что я не люблю лохматых, то ошибаетесь. Я не люблю мужиков с серьгами, если, конечно, они не казаки, не цыгане и не папуасы — этим положено. Даже когда по телевизору показали Ринго Старра с серьгой в ухе, я ужасно расстроился — как будто он этой своей серьгой наплевал мне в самую душу. Потом, правда, успокоился — Ринго все-таки есть Ринго, с серьгой или без… Однако Маккартни-то их не носит. Значит, можно все же без этого.

Но я отвлекся. Хотя рассказывать, в принципе, почти и не о чем. Главная беда этих друзей была даже не в том, что в свое время они не шибко научились махать ногами и руками. Шибко махать как раз вовсе и не обязательно. Главная же их беда — отсутствие гибкого тактического и оперативного мышления: не успев или не сообразив вовремя вырваться на простор, они лихими соколами налетали на меня по-одному, а я, как Леонид в Фермопильском ущелье, бил их по головам либо иным частям тела безо всякого ущерба для собственной личности.

И девушки тоже привяли. Их девушки, моя была где-то сзади. Когда третий кавалер пропахал носом по столикам, сметая на пол бутылки и закусь, они пронзительно завизжали и, валяя стулья из алюминиевых трубочек, бросились к выходу. Следом за ними бросился к выходу и четвертый боец — сразу же после того, как увидел, что сталось с третьим.

Ей-ей, я отнюдь не тщеславен, да и нечем особенно было гордиться: публика попалась хлипкая и в физическом и в моральном плане. Но все ж таки я, разрази меня гром, был с дамой!..

И я гордо к ней обернулся:

И — немало при том удивился: моя юная дама была сейчас белой как полотно, и куда только девался недавний аппетитный загар.

Нет, тельце-то Настеньки было все таким же шоколадно-золотистым, но вот личико… Знаете, впечатление складывалось такое, что ее, покуда я развлекался, сунули физиономией в куль с мукой. А глаза… глаза расширились как у сумасшедшей и глядели на меня теперь с нескрываемым ужасом. Да-да, я не оговорился — не с радостью, не с восторгом, а самым что ни на есть безумным, диким страхом.

И не успел я еще все это дело толком осознать, и не успел я еще все это дело хотя бы зафиксировать, как сзади раздался голос. Негромкий, очень приятный и мелодичный женский голос.

Голос сказал:

— Браво!

И я оглянулся.

И — в лицо мне ударила струя с жутко вонючим и жутко противным вкусом и запахом. Струя того, что в народе ласково называют "черемухой", хотя, уже падая, я грустно подумал, что, кажется, это не "черемуха", а нечто гораздо более опасное…

Конечности мои, и нижние и верхние, парализовало почти мгновенно. В голове сразу же поплыл малиново-багряный туман, а дыхание сперло будто арканом. Я попытался открыть глаза, но их уже потоком заливали хлынувшие откуда-то из недр черепа слезы. И все-таки…

И все-таки, распластанный как медицинская лягушка на полу и плачущий как Пьеро, я успел бросить последний взгляд на этот мир. А бросив, почему-то подумал, что все мои пируэты и кульбиты, сначала в воздухе, а после и на бетоне, и это маленькое, короткое словечко "браво" с большой буквы и с восклицательным знаком связаны, похоже, с женщиной, которая сейчас стремительно уходила прочь.

Женщиной с длинными ногами в очень коротком воздушном платье…

А потом все вокруг завертелось, закружилось, заплясало и исчезло. Я попытался глотнуть хоть немного воздуха — но он не глотался.

"Эге, — смекнул я. — Кажись, отключаюсь…"

И — отключился.

Если вы помните давний уже фильм "Газонокосильщик", то не нужно подробно объяснять, что видел я, пока пребывал в отключке благодаря загадочной серноногой мадам, накормившей меня такой порцией весьма специфической дряни, которой, должно быть, с избытком хватило бы на половину взрослого населения этого проклятого городка.

Сначала — полная тьма, то есть, не было практически ничего, не было даже меня. А потом… потом — не знаю, долго или же нет (категория Времени тоже перестала существовать), — но я трепыхался как воздушный змей на ветру, летел и парил по каким-то черным, белым, черно-белым, ослепительно-золотым и самых невероятных иных колеров тоннелям и коридорам, — то узким как игольное ушко, то необъятно широким, как магистральная канализационная труба. И меня втягивало, всасывало и швыряло и в то и в другое. А сам был то я, а то — просто хрен знает что такое: какая-то постоянно меняющая форму и цвет аморфная каракатица, просачивающаяся сквозь прозрачные тягучие кристаллические решетки, цветовые растры, пучки и клубки лазерных змей. Наконец я почувствовал, что вроде бы снова обрел свое бедное бренное тело, однако оно сделалось вдруг таким невесомым — как комарик или пушинка, — и вот эту-то несчастную пушинку куда-то как понесло, понесло… Опять по слепящему глаза солнечному тоннелю, а потом… Потом сияние почти померкло, а в самом конце тоннеля, где-то в вышине, возникли сначала смутные, но с каждой секундой все более четкие багрово-серые фигуры. Только вот четкость эта почему-то не распространялась на лица — не лица, а какие-то мутные, зловещие, темные пятна.

И вдруг все вокруг снова завертелось, закружилось, и меня опять подхватило и понесло. Обратно через те же коридоры, тоннели и канализационные трубы; и я снова сделался каракатицей, потом опять человеком, а потом все разом исчезло. И так стало мне обидно и досадно — точно не дали досмотреть интересное кино, — что я, совершенно неожиданно для себя, очень громко выругался.

И тогда…

— …Что вы сказали?