— Хорошо. — Я тоже поднялся. — Давайте пока отложим наш разговор. Один только последний вопрос: почему вы до сих пор не позвонили в милицию?

Она смутилась:

— Всё это так ужасно… Я… я всё набираюсь смелости…

— Советую вам поскорее ее набраться. Не может же он, — с трудом проговорил я, ткнув пальцем в лепной потолок, — лежать там вечно.

Маргарита опустила глаза:

— Знаю.

— А раз знаете… — Я поднял с пола свой "дипломат" и направился к двери. — Раз знаете, то звоните, минут через десять. И не стоит оповещать их о моем появлении.

Женщина вздохнула:

— Как хотите.

— Подождите, но эта ваша девчонка?

Маргарита покачала головой:

— Она никому не скажет.

— Уверены? — усомнился я.

— Уверена. Она очень преданна мне.

Я кивнул:

— Ладно, дайте номер вашего телефона. Вечером, ближе к сумеркам, я позвоню и, если все будет спокойно, приду.

Маргарита принялась искать ручку, но я сказал, что не надо — запомню. Она назвала номер, а потом… Потом вдруг посмотрела очень странным взглядом и тихо-тихо произнесла:

— Знаете… Только, пожалуйста, поймите меня правильно. Я… я очень буду ждать вас сегодня, но лишь потому, что мне страшно и одиноко, а не потому вовсе, что я хочу, чтобы вы начали кому-то мстить.

Теперь я посмотрел на нее достаточно странным взглядом:

— Простите, но, по-моему, это несколько противоестественно: жена не хочет, чтобы убийцы мужа были наказаны.

Маргарита вздрогнула так, словно я ее ударил.

— Ну почему же не хочет… — после паузы медленно проговорила она. — Если милиция их найдет…

Я усмехнулся:

— А думаете, найдет?

Ее плечи безвольно опустились.

— Не знаю…

Я поморщился:

— Вы знаете. Вы очень многое знаете, Маргарита, но почему-то молчите. Впрочем, пока я не слишком настаиваю. Но, заметьте, — только пока.

…Нет, плохо все-таки я разбираюсь в женщинах! На эту давить не следовало. Глаза ее вновь холодно сверкнули.

— Послушайте, вы! — зло отчеканила она. — Вы считаете, я не догадывалась, кем был мой муж?

— Это вы о чем? — притворно удивился я, хотя в груди что-то ёкнуло.

Но Маргарита гневно топнула ногой:

— Не стройте из себя идиота! Вы прекрасно понимаете, что я сейчас имею в виду. А он… он был х и щ н и к о м! Да вам и самому это известно лучше, чем кому бы то ни было, потому что вы… вы…

Я прищурился:

— Да-да, слушаю. Я очень внимательно слушаю, Маргарита.

— Потому что вы сами такой же! — выпалила она и вдруг словно опомнилась: — Ой! Извините, я не то хотела сказать… Я не хотела вас обидеть.

— Вижу, — усмехнулся я. — Однако сказали вы именно то, что хотели. — И добавил: — Попросите Вику убрать пса.

Уже выходя на крыльцо, я внезапно остановился.

— Рита… Только честно. Он… сильно пил?

Она уронила голову:

— Да…

Я сидел на берегу моря и развлекался тем, что швырял в воду голыши. Хотя слово "развлекался" навряд ли подходило к моему настроению. Вокруг раздавались веселые голоса любителей вечернего купания, крики и девичий визг. Матери и отцы вылавливали из воды посиневших чад, которые отчаянно сопротивлялись, — они жаждали нырять еще и еще, — солнце, уже не желтое и не красное, а малиновое, чуть ли даже не фиолетовое, вот-вот грозилось перейти в ислам, а я все сидел и периодически пулял (но разумеется, не в больших и маленьких купальщиков) плоские камни.

…"Он сильно пил?" — спросил я у Маргариты.

И она ответила: "Да…"

Я мысленно чертыхнулся — на пьянке, гадство, и погорел!..

Серёга начал выпивать лет пять назад, когда еще жил по соседству со мной, до своего переезда к "самому синему в мире". Впрочем, не он один, и поначалу все казалось достаточно безобидным и несерьезным.

Домой мы с ним вернулись почти одновременно и первое время занимались в основном тем, что ничем не занимались, только гуляли. И в прямом и в переносном смысле этого слова. Поначалу мы гуляли с закадычными друзьями детства и юности — весело и с размахом. Однако поскольку у друзей детства и юности к тому времени давным-давно имелись жены и дети, то женам и детям вся эта пьяная лавочка очень быстро надоела, и нам стали где деликатно, а где и не слишком, указывать на дверь и советовать заняться наконец каким-нибудь делом.

Но статью за тунеядство к тому времени уже отменили, а деньги у нас были, и потому мы не особо спешили последовать этим полезным советам. Появились новые знакомые и приятели (естественно, и приятельницы), и хотя жизнь вокруг медленно, но верно начинала давать сбой, лично на нас это покамест не отражалось, скорее, наоборот: расшифровывать не буду, однако мы с Серёгой сделались вдруг весьма популярными в определенных сферах фигурами, мы стали вдруг очень многим нужны. Ну а то, что все это коловращение жизни следовало рука об руку с обильными возлияниями после "работы", объяснять, полагаю, не стоит.

Но может быть, бог на свете и есть… По крайней мере — мой бог. Когда однажды я внезапно поймал себя на том, что не помню, как и когда вернулся накануне домой (точнее, не домой, а к девушке, с которой жил), — мне это совсем не понравилось. Потом, примерно в течение месяца, такое повторилось еще несколько раз, и вот тут-то меня, кажется, впервые по-настоящему заколотило: это очень, очень неприятное, да просто поганое ощущение и состояние — не помнить, что ты делал вчера. А еще неприятнее и поганее судорожно пытаться это вспомнить: лежать, обливаясь то ледяным, то горячим потом, и, мучаясь с дикого похмелья, нащупывать непослушными руками под кроватью кружку с водой. Но самое мерзкое — это если ты вдруг все-таки вспоминал… Вспоминал, что оскорбил близкую женщину, обматерил пытавшегося урезонить тебя приятеля, ударил совершенно незнакомого человека…

Нет, наверное, действительно мой бог на этом свете имеется. Я тогда завязал. Завязал очень круто. И слава ему, всевышнему, что, видимо, еще не слишком глубоко забрался я в ту кугу, иначе все было бы труднее, гораздо труднее.

Образ жизни пришлось резко менять. Почти полгода я держался, не брал в рот ни капли спиртного, потом, "на пробу", несколько ослабил свой аскетизм — и… ничего страшного не произошло.

Со мной.

Но не с Серёгой.

Серёга вовремя остановиться не смог, а потому за те самые полгода, что я очухивался, спился почти вконец. Нет-нет, не подумайте, что я спокойно и равнодушно на все это смотрел. Я разговаривал с ним, наверное, раз сто — он клялся и божился, что все будет нормально, но нормально ничего не было. Я гонял осаждавших его подъезд собутыльников — теперь уже не относительно солидных и степенных деловых и неделовых знакомых, а самых обыкновенных синяков и ханыг со всей округи, которые с раннего утра кружили поблизости словно воронье, ожидая, когда же восстанет от "вчерашнего" их новый друг и кумир. Да-да, для этой швали Серёга теперь был кумиром, особенно после того, как один раз ввязался в их пьяные разборки и, естественно, здорово покалечил с пяток алконавтов из соперничающего лагеря.

Вот это меня просто взбесило. Я полдня полоскал ему мозги, не давал похмелиться и вообще готов был буквально растерзать за такую дурь. Не говорю уже о том, что лишь вмешательство определенных сфер спасло его тогда от суда.

И этот случай стал для меня последней каплей.

И не только для меня. В один прекрасный день к подъезду Серёги подрулила черная "Волга" и увезла его в неизвестном направлении. Верные друзья-колдыри безутешно горевали неделю-другую. Потом понемногу утешились и забылись.

Серёги не было ровно месяц.

Через месяц же он пришел ко мне совершенно неузнаваемый — то есть, абсолютно такой, как когда-то раньше, до этого нашего с ним последнего чёртова года. В отличном костюме и модном галстуке, чисто выбритый и вообще весь такой холеный, что я даже ему позавидовал. Серёга посидел немного, мы покалякали о том о сем, а потом он неожиданно сообщил, что уезжает. Сообщил одному мне. И на вокзале провожал его один я.