По ее тонкому лицу пробежала мгновенная, мимолетная тень. А может, мне показалось. Однако согласилась она сразу. Почему? От невеликого ума или же наоборот?
Вика пожала плечами, отчего внизу едва не открылось то, что еле-еле скрывала рубашка.
— Идемте, только не пойму, о чем это нам с вами следует говорить?
— Ну что значит — следует? — удивился я, вышагивая за ней в направлении сада. — Ничего нам не "следует", просто…
— Да ладно, — махнула она рукой. — А то слепая! Не вижу, что ли, как вы высматриваете да вынюхиваете. Разве не так?
— Интересно… — пробормотал я. — Оч-чень интересно… И что же я, детка, по-твоему, высматриваю да вынюхиваю, а?
Она, не поворачиваясь, тряхнула волосами:
— Сами знаете! Рыскаете везде как легавый… — И испуганно осеклась: — Ой!
Верите, из ее нежных девичьих уст это несколько специфическое словцо вылетело столь естественно и, я бы даже сказал — привычно, точно славное дитя сие ну как минимум пару лет отторчало на нарах.
— Нехорошо, — назидательно проговорил я. — Нехорошо, Вика, употреблять подобные выражения в культурной речи.
Но тут мы пришли, и она с размаху бросилась на скамейку.
— Ладно вам, я нечаянно. Скажите лучше сразу — опять будете пытать про Генку?
Я едва не изобразил на своем лице неподдельное удивление, но, вовремя спохватившись, все же сумел оставить там то, что было до этого, — каменную маску.
— Ну-у, и про Генку тоже, — уклончиво протянул я. — Однако не только… — И вдруг подумал, что этот пустой перебрех может ведь тянуться до бесконечности. Конечно же, никакая она не простушка и не дурочка, а очень себе на уме, и потому надо просто врезать ей по рогам — в переносном, разумеется, пока смысле, а не прямом. Я и врезал.
Спросил:
— Милая моя, солнышко лесное, а скажи-ка дяде, ведь недаром куда-то делася собачка?
Она изумленно вскинула на меня свои (наивные, ей-ей, наивные!) глазки:
— Но я же говорила — Жак убежал! Выкопал, скотина, яму под забором и убежал домой.
— Да-да, — кивнул я, — действительно скотина, это мы уже слышали. Но вот почему я лично, собственными глазами видел, как эту самую яму под забором рыла… ты? И уж конечно, не нежными ручками и ноготками, а обыкновенной, вульгарной лопатой. Так-то вот.
Блеф! Полный блеф. Или — почти полный. Разумеется, ни фига я не видел кроме следов от лопаты на грунте. Но эта туфта произвела на мою голоногую собеседницу эффект разорвавшейся бомбы: губы ее задрожали, зрачки застыли, словно увидели вдруг в моем дотоле обыкновенном рту кривые клыки вампира, и…
— Я… я не… — залепетала Вика.
— Хватит! Лапшу будешь вешать кому-нибудь другому. — Я зловеще понизил голос: — Быстро признавайся, почему ты это сделала! — Многозначительно помолчав, добавил: — А ну как, подружка, ты сделала и не только это?..
В глазах ее уже стояли слезы, но я был холоден и неумолим. Да в самом деле, какая-то трясогузка начнет тут нам устраивать бессонные ночи!
— Н-нет… — наконец с трудом выдавила она. — Н-нет, что вы… Как вы можете…
— Я — могу, — бесстрастно произнес я. — Если у тебя (не приведи господь, конечно) убьют близкого человека, гарантирую: сама удивишься, когда почувствуешь, на что вдруг стала способна. Так что не испытывай моего терпения и говори, зачем выпустила собаку! Между прочим, тем самым ты чуть не подвергла в ту ночь всех нас очень и очень большим неприятностям. Хорошо еще, что ничего не произошло. (Ха, знала бы она, что кое-что все-таки произошло… Чёрт, а может, стерва, и знает?) А если б нас перерезали сонных? — Я положил руку ей на плечо, и — совсем не нежно и даже не мягко: — Докладывай!
Вика, опустив голову, шмыгнула носом.
— Я… мне… Мне позвонили… — родила наконец с третьей попытки.
— Кто?
Она всхлипнула:
— Я… Я не знаю. Это был голос… какой-то странный, глухой…
— Дальше! — нетерпеливо сдавил я ее плечо.
Девушка охнула от боли, и я опомнился — убрал руку.
— Он сказал… прогони собаку, а то будет плохо… Ну, я испугалась и, когда стемнело… Да что говорить, раз сами видели.
(Это было уже интересно. Коли не врёт, — а возможно, и не врёт, — звонивший знал, что собака чужая и при первом же удобном случае убежит домой. Очень интересно…)
Но надо ковать железо, пока горячо, и я тоном заправского палача продолжил:
— Хорошо, допустим, сейчас ты не солгала и я тебе верю. — Вика подняла смятенные глаза, однако тона я не смягчил. — Да-да, я тебе верю, а теперь расскажи-ка, будь ласкова, где же все-таки обретается твой мачо?
— Это вы про Генку?
— Про Генку, родная, про Генку.
— Не знаю…
— А это, часом, не он звонил?
Вика судорожно стиснула кулачки.
— Нет! Клянусь вам, нет!
— Ладно-ладно, верю. — Я решил подкатить с другого бока. — Послушай, — уже чуть ли не по-отцовски пророкотал я. — Ты же смышленая, умная девочка. И должна соображать, чем это пахнет. Ну хорошо, давай поставим вопрос по-иному: ты не знаешь, где Геннадий, однако можешь предположить, в каком месте его вероятнее всего отыскать. И это ни в коем случае не будет предательством с твоей стороны — наоборот, откровенно поговорив со мной, он избежит многих неприятностей.
Вика надолго умолкла. Потом опять принялась наливаться слезами. Я ей не мешал.
— Может, на складах? — наконец жалобно вздохнула она.
Я настрожился:
— На каких складах?
— Ну… знаете, оптовая база, откуда по магазинам и киоскам развозят сигареты, водку и все остальное.
(Это было уже кое-что.)
— Так-так, и на той базе его можно найти?
Вика сморщила носик.
— Просто он ошивается там иногда. На этих складах работают какие-то его приятели.
— И ты знаешь адрес?
— Да. Только… — Голос ее снова дрогнул. — Не говорите Генке, пожалуйста, что я вас туда навела.
— Конечно-конечно, — заверил я. — Не беспокойся. — И вдруг спросил: — Ты боишься его, Вика?
Даже в надвигающихся на землю сумерках было видно, что девушка побледнела.
— Ну что значит — боишься? — уклончиво прошептала она. — Просто он… нервный…
("Нервный"? Интересно. Псих, что ли?)
— В каком смысле нервный, Вика? Дерется или как?
Она прикусила губу.
— А вот это вас совсем не касается.
— Хорошо, не касается, так не касается. Ладно. — Я встал. Она — тоже. — Да не волнуйся, — в который раз повторил я. — Если увижусь с Геннадием, про тебя и речи не зайдет. — И, поворачиваясь в сторону дома, в самый последний момент успел поймать уже каким-то даже не боковым, а чуть ли не полузадним зрением очень холодный и очень злой взгляд девушки в рубашке с кожаным пояском…
За ужином мы с Маргаритой не проронили почти ни слова — так, пара фраз ни о чем.
Потом она поднялась наверх — а я решил, что в спальню, и тихо, как вор, прокрался в гостиную с гитарой на стене.
Я осторожно снял гитару с крючка и, присев на диван, принялся еле слышно перебирать аккорды. И пальцы почему-то сами собой нащупывали самые жалобные, самые слезливые и мерзопакостные звуки. Ночь, тьма, звезды, луна в черном небе за крепко закрытым окном — и противное-препротивное, поганое-препоганое настроение в стиле псевдолермонтовской хандры и сплина. Когда-то я вычитал фразу, что сплин — это черная кошка, которая забирается к вам в сердце и когтями разрывает его изнутри…
Чёрт!.. Я резко ударил по струнам, но тут же испуганно заглушил их ладонью.
— Господи, вы даже гитару мучаете одинаково!
В дверях как привидение стояла Маргарита. Она была в чем-то светлом — не то халате, не то пеньюаре.
— Это импровизация, — скромно возразил я, поспешно отложив инструмент.
Маргарита усмехнулась:
— Все равно похоже. Значит, вы даже импровизировали одинаково.
Я все еще не понимал, сердится она или нет, и на всякий случай сказал:
— Прости…
Но она, кажется, меня не слушала. Или — не слышала. И вдруг…
— Признайся… — тихо проговорила Маргарита. — Неужели ты и правда поверил?
