В зале стояла напряженная тишина. Все смотрели на людей, сидевших на стульях с высокими спинками. Сейчас это были уже не просто люди, знакомые многим присутствующим в зале, с которыми они встречались в кино, в магазине, просто на улице, — не Евдокия Семеновна Таран, не Владимир Петрович Коваль и Федор Павлович Кравченко, а судьи — воплощение того закона, который действует в нашей стране. В этот час в их руках была сосредоточена самая могучая сила — закон, выработанный миллионами людей и добровольно признанный этими миллионами. Его именем они призваны карать, миловать, воспитывать — вершить человеческие судьбы.

Евдокия Семеновна подняла голову, оглядывая присутствующих. Увидела Нину, свидетелей, увидела Горбатюка, который сидел отдельно от всех, бледный и взволнованный, с крепко сжатыми губами. На мгновение задумалась, а затем вытащила из груды лежавших перед ней папок тоненькую синюю папку и открыла ее.

— Яков Петрович Горбатюк? — спросила она, глядя прямо на Якова.

— Есть! — вскочил Горбатюк.

— Займите свое место, — указала судья на один из двух стульев, стоявших за барьером, перед столом суда.

Яков, не подымая головы, сел за барьером.

— Нина Федоровна Горбатюк?

— Я! — откликнулась Нина.

— Займите свое место.

— Дочек возьми, — громко зашептала Лата.

— Это ваши дети? — спросила судья.

— Мои.

Нина уже стояла за барьером, с дочками впереди себя.

— Зачем вы их сюда привели? — строго спросила судья. — Сейчас же выведите детей в другую комнату!

«Молодец, правильно!» — одобрил Яков распоряжение судьи. В эту минуту она казалась ему хоть и не особенно симпатичной, но, во всяком случае, справедливой.

Нина вернулась уже без детей, злая на себя, на судью, на весь мир. Теперь она была убеждена, что судья — на стороне Якова: с самого начала придралась к ней!..

Судебный процесс входил в свою обычную колею. И Горбатюки были уже не только Ниной и Яковом, а прежде всего сторонами в этом процессе.

Объяснив им их процессуальные права, судья спросила:

— Какие ходатайства будут у заявителя?

Яков проводит языком по пересохшим губам, хрипло говорит:

— Прошу рассмотреть мое ходатайство о закрытом процессе. Я коммунист и ответственный работник… «Зачем я это ляпнул?» — тут же с досадой думает он.

Судья достает из папки заявление, читает его вслух. В зале нарастает шум.

— Каково мнение второй стороны?

— Я против!

Судья наклоняется к пожилому народному заседателю, затем — к молодому, что-то шепчет им, и они по очереди кивают головой.

Яков напряженно следит за ними, и ему кажется, что даже по движению их губ он может догадаться, о чем они говорят. «Отказать» — как бы слышит он, и ему становится страшно.

— Суд, посовещавшись, определил: ходатайство заявителя разрешить в ходе судебного следствия, — объявляет судья.

Яков с облегчением вздыхает. Это, конечно, не то, чего хотелось бы, но и не то, чего он боялся. У него еще остается надежда, что позже, когда начнется их допрос, суд выпроводит всех из зала.

Немного успокаивается и Нина. Когда внушенная ей Латой мысль о том, что Яков подкупит судью, казалось, подтвердилась приказанием Таран вывести детей, она поняла, что нужно ждать самого худшего. Поэтому, услышав о ходатайстве Якова, была заранее уверена, что суд удовлетворит его, и прониклась еще большей неприязнью к судье. Теперь же, хотя предубежденность против Евдокии Семеновны и не совсем исчезла, решение суда ободрило ее. Значит, правда на ее стороне, если судья не осмеливается открыто поддержать Якова, и не так уж легко будет выгородить его и свалить всю вину на нее!

У Нины чувства были так же обострены, как и у Якова. Она не только слышала то, о чем говорили члены суда, но и чувствовала, что они хотели сказать, замечала каждый их жест, каждый взгляд и истолковывала все по-своему…

Может быть, потому судьи так спокойны и, на первый взгляд, лишены малейших человеческих слабостей, что в течение шести, восьми, а то и больше часов за ними следят настороженные, внимательные взгляды присутствующих в зале. Может быть, именно потому и была так спокойна, так неприступна Таран, так торжественны и невозмутимы народные заседатели…

Судья снова склоняется над раскрытой папкой и зачитывает заявление Горбатюка. Нина уже знакомилась с заявлением, когда приходила к судье, но сейчас ей кажется, что она слышит его впервые. У нее начинают дрожать губы, и она изо всех сил старается сдержать эту дрожь, боясь расплакаться.

— «…С 1940 года я нахожусь в зарегистрированном браке с гражданкой Горбатюк Ниной Федоровной…» — читает судья.

«Это я — гражданка! Не жена, а гражданка!.. Какое холодное, злое слово! Как он мог написать его! После наших восьми лет…»

— «В браке прожили восемь лет. От совместной жизни имеем двоих детей: дочь Ольгу, 1941 года, и дочь Галину, 1945 года рождения…»

«Да, двух дочек, которых ты хочешь бросить так же, как меня! Да, Оля, а не Ольга, как пишешь ты, родилась в 1941 году. Ты, вероятно, забыл, в каких условиях она родилась, иначе не мог бы написать так холодно и официально. Я родила ее в небольшой сельской больнице за Донцом в те страшные дни… Мы эвакуировались из-под Киева, наш эшелон разбомбили, а вскоре у меня начались родовые схватки… Помнишь, как ты бегал к военным, умолял их дать подводу, как они, ссадив раненых, отвезли меня в ближайшее село, где была эта больница? Ты плакал, оставляя меня там, плакал так, словно не надеялся уже увидеться со мной, а я, несмотря на страшную боль, улыбалась, чтобы успокоить тебя… А потом мы двинулись дальше, уже с маленькой Оленькой, так как фронт находился совсем близко. И каким чутким, каким нежным ты был к нам обеим! Какие это были счастливые часы!.. Что же случилось с тобой? Почему ты так изменился, что я не узнаю тебя?»

— «…В последние годы жена мешает мне нормально работать и жить, — бьют по Нининому сознанию жестокие слова. — Она устраивает мне ежедневные скандалы, без всяких оснований ревнует ко всем женщинам, с которыми мне приходится встречаться по работе, компрометирует меня как работника областной газеты и члена партии. Она создала условия, совершенно исключающие возможность нашей дальнейшей совместной жизни…»

«Это я создала? — искренне возмущается Нина. Она поворачивается к Якову, хочет посмотреть ему в глаза. — Как ты можешь говорить такое? Разве ты забыл, как приходил домой пьяный, как таскался где-то с бабами, стараясь скрыть все это от меня? Ты хочешь развода, ты добиваешься его, чтобы свободно шляться с такими, как эта твоя кривоногая Кушнир! — Нина сейчас твердо уверена, что Кушнир и в самом деле кривоногая. — Вот я сейчас все расскажу! Все!»

— Вы поддерживаете свое заявление о расторжении брака? — обращается судья к Горбатюку.

— Поддерживаю, — быстро отвечает Яков.

— Поясните суду по существу. То есть объясните, что именно привело вас к намерению расторгнуть свой брак с гражданкой Горбатюк, — уточняет судья, заметив, что Яков не понял ее.

Да, он объяснит. Он все расскажет суду…

Говорить почему-то очень трудно. Потому ли, что эти трое так внимательно смотрят на него, или потому, что он чувствует на себе обжигающий взгляд Нины, взгляды сидящих позади людей, — Яков даже не пробует разобраться в этом. Он охвачен одним желанием: доказать суду невозможность его дальнейшей жизни с Ниной.

Она ревновала его почти ко всем женщинам. Достаточно было ему, идя с Ниной по улице, встретить какую-нибудь знакомую, как сразу же — подозрительный взгляд, сердитое лицо, а дома — очередная сцена ревности.

Она не понимает его. Между ними не было ничего общего. Он не мог делиться с ней своими планами, своими мыслями. Ее интересы не выходили за пределы кухни, рынка, цен на продукты и промтовары. Она связалась с таким морально разложившимся человеком, как их соседка Винцевич, превратилась в базарную бабу, которая никогда не сможет понять его.

— Это ужасно, когда не знаешь, о чем говорить с женой!..