А жаль. По слухам, барон занялся активным восстановлением своего разрушенного замка…. А это, какие ж деньги, какие грузы, — на миг захолонула тоска в груди прожжённого портового дельца.

— "Впрочем, — тут же опамятовался он, — не зверь же он заставлять людей задарма работать. Если на жалованье портовым служкам чего барон подкинет, а он, надеюсь, должен понимать, что людям надо чем-то питаться, уже хорошо".

"Так что надеяться на то, что старый новый хозяин не стребует с города оброк за все прошедшие годы, как думали некоторые глупцы из магистрата, будет верхом глупости, — пришёл он к очевидному выводу. — Никто в здравом уме от своих денег не отказывается. Тем более от таких и за такой срок — за целых пятьдесят лет. А уж тот, кому они нужны на дело, на восстановление стен и разрушенных временем и людьми левобережных районов города, так и нечего думать.

И не платить нельзя.

По слухам, крут был барон. И методы, какими он разбирался с непонравившимися ему людьми, и как выколачивал из неплательщиков долги, независимо от социального статуса должника, не могли не настораживать понимающих людей. Потому как даже невероятная история с казнью им собственных проворовавшихся управляющих докатилась до этих мест.

А смутные слухи, как этот самый барон жестоко расправился со своими обидчиками в каком-то Бабьем Доле или Дольнем Поле? И эта история докатились сюда. И выяснять с самим бароном, есть ли правда в этих мутных слухах, у местных властей не было ни малейшего желания.

Что уж тут говорить о каких-то птичьих правах птичьего города.

На душе Иеронима Станислава фон Вышецкого стало совсем тоскливо. Следовало прямо признать. Славный город Зареченск надо бы переименовать в Птичий. Внезапно, буквально с неба свалившийся жирный кусок большого торгового каравана просвистел мимо рта. И это надо было спокойно принять. В их весьма шатком положении, нельзя было злить барона требованиями ни оплаты работ, ни платы за стоянку.

— "День не задался. Ну что за жизнь? С самого утра день не задался", — пришёл портовый чиновник к очевидно неприятному выводу.

Ранний визит в порт на встречу долгожданного судна, не доставил Сидору радости. Да и с чего бы? У далеко выдвинутого вглубь залива пирса ? 3, куда обычно швартовались изредка появлявшиеся в этом порту суда каботажники, сейчас одиноко стоял привычно хищного вида самый обычный, только обшитый чёрной броневой фанерой ушкуй.

Единственное, что выделяло его из привычного ряда точь в точь таких же морских ушкуев разбойников — торчащие на носу артиллерийское орудие, да тонкий прутик пулемётного ствола в башне на корме, чего не было ни у кого в этих многое повидавших водах. Потому видать и сиротливо державшаяся на отшибе пригнанная им пятёрка крутобоких купеческих лодий, не спешила проявлять какую-либо инициативу терпеливо ожидая своей участи.

Где-нибудь в другом месте одним своим богатым ухоженным видом внушивших бы к себе симпатию и уважение. Здесь и сейчас они производили впечатление потерянных, растерявшихся щенков, словно не знавших что делать: то ли швартоваться под разгрузку, по примеру пригнавшего их сюда ушкуя, то ли так и дальше стоять посреди бухты, не решаясь на что-либо. К тому ж, ни единой живой души из числа портовых служащих, обычно тут же словно рой жирных мух начинавших крутиться возле прибывших в порт кораблей, в этот раз почему-то не было. Что, похоже, добавляло нерешительности капитанам прибывших судёнышек, и наводило их на самые пессимистические мысли.

А может нерешительности им придавало и то действо, что разворачивалось в это время на пирсе. Немногочисленная команда ушкуя шустро выносила с судна тела неподвижно лежащих на носилках людей. И лишь слабое шевеление уже уложенных на пирс тел явственно указывало, что тут, слава Богу, лежат пока живые.

Хотя о том, что лежащие на носилках люди если не все, то большинство вполне себе живы, легко можно было догадаться и по явственно слышимым с той стороны проклятьям и вполне разборчивому матросскому мату, весьма характерные особенности которого отчётливо доносились до обострённого слуха барона.

Мрачный Сидор угрюмо смотрел на своего прежнего морского красавца, бывшего когда-то мощным красивым кораблём, от мощи и красоты которого теперь практически ничего не осталось, и тихо зверел. Столько труда, столько денег, сколько сил было в него вложено, и куда всё делось. Аж скулы сводило от злости.

Такое издали красивое, изящное морское судно — средний морской ушкуй, вблизи, страшно было смотреть. Вдрызг разбитое, низко сидящее в воде корыто, из которого во все стороны торчали куски разорванной в клочья обшивки и везде виднелись следы поспешного неаккуратного ремонта. Как оно ещё держалось на воде, уму было непостижимо.

Сильно побитый, лишь кое-где кусками целый фальшборт, словно гнилыми, ломаными зубами возвышавшийся над невысоким причалом, создавал странное впечатление неправильности и какой-то нереальности и совершенной нездешности. Словно в этом мире такого просто не могло быть.

И завершали картину куцые, кое-как срощенные у основания, словно обрубленные снизу две мачты, невысоко возвышающиеся над палубой. И неровные строчки тщательно заделанных деревянными чопиками небольших отверстий, пересекавших вдоль и поперёк весь правый борт судна, довершали картину жестокой трёпки. Даже сброшенный на причал верёвочный трап с побитого борта и тот оказался весь состоящим из множества кое-как срощенных кусков каких-то размочаленных канатов. На него и ногой то стать боязно было, а не то что, подыматься по нему на борт столь жестоко пострадавшего в неизвестном бою ушкуя. А то, что корабль явно выдержал серьёзный бой, видно было и невооружённым глазом.

Пробитый насквозь нос судна, кое-как заделанный совершенно неподходящим подручным материалом, совершенно определённо указывал, что под конец поспешного ремонта на судне кончился даже строительный материал для заделки пробоин. И для того, чтобы через пробитые чем-то невероятно мощным в борту дыры судно не заливало водой, капитану с командой пришлось серьёзно потрудиться, используя всё, что было под рукой.

Сломанная ножка стула и рядом торчащий из плохо заделанной пробоины кусок спинки когда-то дорогого резного кресла, едва державшийся на обрывках измочаленных канатов, яснее ясного показывали, насколько тяжело пришлось команде.

Как это судно дошло сюда в порт — вообще было непонятно.

— "Ничего не понимаю, — с серьёзно озадаченным видом, Сидор внимательно рассматривал сильно потрёпанный в неизвестном бою корабль. — Это же знаменитая наша чёрная фанера! Кто ж тебя, родной ты мой, так покоцал то? Боже мой! Вдрызг, в хлам всё разнесло".

Основания для подобных вопросов у Сидора были более чем веские. Никогда прежде ни с чем подобным в этом мире он не сталкивался. И хоть не большой он был знаток историй про местные морские нравы и сражения, но что подобные повреждения при современном развитии местного оружия в принципе были невозможны, он знал точно. Такого просто не могло быть! Но было.

А чтоб после подобного ещё кто-то и выжил, в это вообще верилось с трудом. Впрочем, по этой части, как оказалось, он вообще был небольшой знаток.

Снующие по трапу несколько человек с носилками произвели на Сидора особенно гнетущее впечатление.

Где люди? Где весь экипаж?

Команда сюда подбиралась и им, и лично капитаншей чуть ли не со всего речного флота республики Амазонии, чуть ли не по каждому отдельному человечку. Где деньгами, где шантажом, а где и прямым угрозами другим капитанам, лишь бы отпустили нужного им человечка. И что в итоге?

Из четырёх десятков матросов экипажа, список которых Сидор сам лично утверждал, личные дела которых читал не по одному разу, вчитываясь в скупые выверенные строчки, пытаясь за сухими казёнными словами понять необходимость стольких усилий по привлечению именно данного матроса, перед ним теперь сновало по трапу не более двадцати человек. И судя по внешнему состоянию корабля, и по длинному ряду лежавших на пирсе людей о судьбе остальных членов экипажа можно было не спрашивать. По всему выходило, что попала капитан в очень серьёзную передрягу и, слава Богу, что хоть сама-то выбралась оттуда живой.