— Чего пялишься? Кого ждешь? Бросай наверх свое барахло и полезай вслед…

От его наглости Вугар потерял дар речи. Наружность толстяка, его бесстыдство и нахальство напоминали Зия Лалаева. «Значит, этаких развязных нахалов везде можно встретить», — с горечью подумал он. Спокойно сняв ботинки, он поднялся и, подтянувшись на руках, легко вспрыгнул на верхнюю полку. Лег ничком и долго не мог успокоиться. Усталое тело ныло, навязчивые мысли, словно комариный рой, кружились в голове, не давая ни минуты покоя. Лежать на голой, незастеленной полке было неудобно. От жестких досок болели бока и сон бежал прочь. Вугар долго ворочался и наконец, потеряв всякую надежду уснуть, резким движением повернулся на спину и уставился в потолок.

Когда рано утром проводник пришел будить его, Вугар долго не мог открыть глаза, казалось, кто-то склеил ему веки. Наконец он с трудом чуть приподнял их, и от рассветных солнечных лучей, пробивавшихся сквозь задернутые занавески, глаза защипало, словно в них попала мыльная пена. С трудом разогнав дрему, он сел на полке, свесив вниз ноги, чувствуя себя совершенно разбитым. Голова была тяжелая, казалось, на шею повесили двухпудовые гири. С трудом преодолевая слабость, он стал медленно спускаться. Но ослабевшие пальцы разомкнулись, соскользнули с гладкого края доски, и Вугар сорвался вниз. Колено больно ударилось о нижнюю полку. Он с опаской огляделся — не разбудил ли попутчиков? Сухопарый пассажир спал все в той же позе, съежившись и поджав под себя ноги. Громко храпел толстяк, растянувшись на белоснежных простынях в полном одеянии и даже в ботинках. Одна рука его свесилась со скамьи и моталась в такт движению поезда. Огромный живот колыхался, как бурдюк, наполненный айраном. Такого не разбудишь.

Потирая ушибленную ногу, Вугар присел на край скамейки, где спал костлявый пассажир, и с ненавистью взглянул на сопевшего толстяка, губы которого морщились и каждый вдох сопровождался шипящим посвистыванием.

«Отбросы общества!» — мысленно выругался Вугар. Не торопясь зашнуровал ботинки, достал с полки портфель и, по привычке сунув его под мышку, вышел из купе. Он шел по длинному коридору, от слабости его бросало из стороны в сторону, путь казался бесконечным.

Поезд остановился. Вугар соскочил на платформу, с наслаждением вдыхая утренний прохладный воздух. Вокзал был маленький и невзрачный. Старое здание железнодорожной станции, построенное еще до революции из толстых желтых камней, еле просматривалось сквозь густые заросли развесистых колючих акаций с толстыми, в наростах стволами. По обе стороны вокзала два таких же ноздреватых желтых домика, Построенных одновременно с главным зданием. Возле домика небольшие приусадебные участки, засаженные кукурузой и еще какими-то, похожими на тростники, растениями.

Сразу за станцией, через большое, желтое от жнивья поле, уходила вдаль проселочная дорога. В конце ее, там, где синела кромка леса, краснели черепичные крыши села. Дым поднимался из труб, на фоне чистого рассветного неба он казался то голубым, то розовым. Это было родное село Вугара. Здесь он родился, здесь прошло нелегкое его детство. И вот сейчас, может быть в самую трудную минуту своей жизни, он вернулся сюда, чтобы найти здесь успокоение, прийти в себя. Назойливые безнадежные мысли, не покидавшие его в течение последних суток, вдруг улеглись, растворились, словно эти дымки, бегущие в небо из труб. Блаженная улыбка осветила его бледное лицо.

Налетел легкий освежающий ветерок, омыл лицо и сразу согнал дрему, вливая новые силы в усталое тело. Вугар медленно огляделся. Влажный (видно, ночью прошел дождь) перрон был пуст. Лишь в нескольких шагах от него стоял железнодорожный служитель и привычно спокойными движениями укладывал в потертый кожаный футляр выцветший желтый флажок.

Солнце поднималось все выше, взблескивая в стальных линиях рельсов. Не отрываясь глядел Вугар на убегающие вдаль стальные полосы, и вдруг тоска с новой силой охватила его. Что случилось? Почему рухнул покой, овладевший было его сердцем? Утренний ли озноб пробежал по телу или, может, это дрожь воспоминаний?

С детства Вугар не отличался особым здоровьем, но все заботы по хозяйству лежали на его слабеньких плечах. Сколько горьких дней пришлось провести ему на этом маленьком полустанке, где многие поезда даже не снисходили останавливаться, проносясь мимо с гудением и свистом. Вот тут, вдоль этих сейчас так весело поблескивающих рельсов, бегал он, маленький, по острым камням, до крови царапавшим его ноги, по скользким от мазута шпалам. Бегал не озорства ради, как другие мальчишки. Нужда гнала его. В стужу и в дождь приходил он на полустанок, прижимая к груди узелок со свежеиспеченными лепешками из кукурузной муки, чтобы продать их проезжающим. Хлеб покупали раненые, которых везли с фронта в тыловые госпитали: солдаты, едущие на фронт, и штатские пассажиры, направляющиеся неизвестно куда и откуда. На вырученные деньги он покупал чай, сахар, крупу, — все, что так скудно выдавали по карточкам в голодные военные годы. Сколько раз, стараясь не отстать от вагона, Вугар расшибал коленки и локти. Сколько раз холодные ливни окатывали его с ног до головы, и, возвратясь домой, он целую ночь не мог согреться, не мог уснуть от боли в расцарапанных коленках. А наутро жестокий жар сжигал его щупленькое тело, била злая лихорадка, он неделями лежал в бреду, кутаясь в рваное одеяло.

Однажды по селу пронесся слух, что назавтра через станцию пройдет большой эшелон с ранеными. Кто принес эту весть, никто не знал. Может, пустая женская выдумка? Впрочем, подобные слухи в те далекие времена возникали весьма часто, особенно с начала 1943 года. Матери и жены, невесты и сестры непрерывным потоком тянулись на станцию, порой целые сутки проводя на вокзале, поджидая воинские эшелоны в надежде хоть на мгновенье увидеть сына, мужа, брата или жениха, от которых вот уже который месяц не было ни слуху ни духу. Редко случалось такое чудо. Почти всегда люди возвращались домой, измученные напрасным ожиданием, потеряв последнюю надежду. Но, видно, таково свойство человеческого сердца: проходила неделя-другая — и снова упование теплилось в душе, и опять тянулись мучительные дни ожидания на маленькой станции, в холод и дождь.

Вот и на этот раз никому не пришло в голову проверить, верна ли весть о том, что пройдет эшелон, или это чья-то очередная выдумка. Люди готовились к встрече. Из последних горстей муки месили тесто, на последних каплях масла пекли румяные слоеные чуреки. Не посчастливится встретить родных и близких, не задумываясь, от чистого сердца отдадут чурек незнакомому солдату — ведь он такой же воин. И мысль эта была для каждого горестным утешением.

Шахсанем — матери Исмета и Вугара — давно нездоровилось. Хворая, сетуя на боль в костях, бродила она по двору, а если случалось, что два дня подряд выходила на работу в колхоз, то на третий уже не в силах была подняться с постели. Но и она готовилась к встрече эшелона. Причитая и охая, месила тесто, разводила огонь и на железном круглом листе пекла лепешки. Уложив в два узелка, дала сыновьям — один Исмету, другой Вугару. Вдруг удастся ребятам продать лепешки и принести хоть немного денег, — жили трудно, в доме каждая копейка на счету.

Исмет сызмальства был упрям и капризен. Если чего не хотел делать, не было такой силы, что заставила бы его исполнить просьбу, даже слезы и упреки больной матери. Но, как говорится, видно, и в его душу заронил аллах каплю совести. С вечера он гордо заявил, что утром пойдет на станцию продавать хлеб. Да и почему было не пойти? Все товарищи собирались туда и даже уговорились подняться как можно раньше, чтобы опередить взрослых. Ребята сгорали от любопытства. Они прослышали, что через их станцию повезут не только раненых, но также пушки, танки и бронированные автомашины, то-то радость воочию увидеть всю эту технику! До сих пор они рассматривали их только на газетных фотографиях, которые потом старательно вырезывали и развешивали на стенах, украшая свое жилище. А если эшелон хоть на несколько мгновений задержится на станции, можно будет даже руками потрогать танк или пушку. Вот интересно-то!