— Нынешней весной явилась ко мне из колхоза комиссия. Осмотрели дом, ушли. А через три-четыре дня вызвали в правление. Положили передо мной длинную-длинную бумагу; распишись, говорят. «Что за бумага?» спрашиваю. «Решение общего собрания, — отвечают. — Ты старейший член нашего колхоза, твой покойный муж больше всех для нашей артели в свое время старался, потому мы решили построить тебе новый дом в самом центре села». Поблагодарила я и отказалась. Большое, мол, вам спасибо за заботу, только новый дом мне не нужен. Сыновья мои уже окончили учиться, не сегодня-завтра получат в Баку хорошую квартиру и меня к себе заберут. Зачем колхозу лишние деньги тратить? Знаешь, свет моих очей, не хотела я тень на вас бросать, мало ли что люди могут подумать. Может, мне в лицо и не скажут, а за спиной разговоры пойдут: сыновья у нее ученые, а она за счет колхоза дом строит… В город мне ни к чему, что я забыла в этом городе, сынок? Жить мне осталось самое большое два-три года. Доживу свой век и здесь. Ветхий дом, да свой! Мехрали строил, как бросить? Была я верной женой, такой и умру. Каждую неделю хожу к нему на могилу. Посижу, поговорю, вот и полегчает на душе.

Вугар взглянул на мать. Как горько отозвались в его душе материнские слова, сказанные о нем и Исмете.

«Мама, мама, как ты простодушна и наивна! — мысленно обратился он к ней. — Разве мы ученые? Знала бы ты, что со мной сделали! Перечеркнули мой многолетний труд, нагло оклеветали, не стесняясь моим присутствием. Если бы ты услышала хоть одно из обвинений, ты бы ужаснулась, мама! Я даже стесняюсь рассказать тебе всю правду! Не хватит у меня на это ни храбрости, ни мужества. Мне стыдно перед тобой, мама! Не потому, что в наветах есть хотя бы малая толика правды, а потому, что не оправдал твоего доверия. Сколько труда положила ты на меня, сколько лишений и мук перетерпела — и все напрасно! Из последних сил учила, дала мне высшее образование. Окончив институт, я мог пойти работать, и тебе стало бы легче жить. Но продолжал учиться, поступил в аспирантуру, ты осталась одна-одинешенька в старой, дырявой халупе, без помощи, без опоры. А что я дал тебе взамен?.. Пустые обещания, пустые надежды! Вот этих-то обещаний, оказавшихся пустыми, и стыжусь, мама. Ты думаешь, я приехал в село, чтобы навестить тебя? Вовсе нет! Я сбежал от дурных людей, от клеветы и наветов!.. Ты с первой минуты нашей встречи хочешь услышать от меня что-нибудь утешительное. Утешение хорошая штука, мама! А я не могу тебя даже ласковым словом порадовать. Язык не поворачивается. Наверняка ты толкуешь мое молчание по-своему, думаешь, твой сын решает сейчас какие-то очень важные научные проблемы… Но увы!…»

Шахсанем засуетилась:

— Ой, дура я!.. Разболталась, голову тебе морочу, а ты все стоишь! Торопливо семеня, она кинулась к нише и, вытащив толстый тюфяк, бросила на топчан. — Садись, да стать мне твоей жертвой, дай ногам отдохнуть.

Потом, пошарив, достала откуда-то новенькую мутаку с бахромой, положила ее в изголовье.

— А это тебе под локоть, ложись удобнее!

Вугар присел на тахту, но Шахсанем все упрашивала его облокотиться на мутаку, и ему ничего не оставалось, как подчиниться. Он продолжал виновато оглядывать неказистое жилище. Взор его остановился на противоположной стене, где висели два больших портрета, Исмета и его самого. Перехватив взгляд сына, Шахсанем своим материнским чутьем сразу поняла, что привлекло его внимание, подошла к нему и села на тахту.

— В прошлом году, сынок, — заговорила она веселым голосом, — в весенний праздник новруз приехал к нам в село фотограф. Больше месяца у меня прожил. Ходил по домам и фотографировал людей. А когда уезжал, взял ваши карточки, которые вы в позапрошлом году прислали мне, сказал, что в городе увеличит их и пришлет. Хороший человек оказался, дай ему аллах здоровья! Не обманул! Через неделю приехал, привез вот эти портреты, сам повесил на стену. С тех пор мои мальчики всегда со мной. Мне не так одиноко. По утрам и перед сном я подолгу разговариваю с вами, вспоминаю прежние годы, спрашиваю, что будет дальше, и кажется мне, что вы дома…

Вугара до слез тронули сердечные слова Шахсанем, и он опустил глаза, чтобы мать не заметила его волнения.

— Прости, мама, — негромко проговорил он и обнял ее за плечи. Виноваты мы перед тобой, очень виноваты. Живешь совсем одна, никакой тебе от нас помощи… — Голос его задрожал, он замолчал, стараясь успокоиться. Сейчас скажет ей все, все…

Но Шахсанем протестующе махнула рукой и опередила его:

— Не говори так, родной мой, никогда не говори! Были бы вы здоровы, больше мне ничего не надо! Как ни стара я, как ни больна, а себя прокормить еще могу. Ничего мне не надо! Ты не слушай мою глупую болтовню! Это я так, для красного словца, цену себе набиваю. А жаловаться-то не на что. Глаза видят, ноги слушаются. Не тревожься… Пока не узнаю, что есть у меня две невестки, которые в беде ни меня, ни вас не бросят, никакому архангелу душу свою не отдам. Хватит еще у меня силенок…

И, желая доказать, что она еще и впрямь бодра и крепка, Шахсанем неловко, по-старушечьи выпрямилась, морщинки на ее порозовевшем лице разгладились, в глазах заиграла улыбка.

— А теперь, родной мой, располагайся поудобнее и отдыхай! А я самовар поставлю. Сядем, как бывало, за стол друг против друга, будем чай пить, разговаривать. Давно не глядела я на тебя.

Вугар молчал, потрясенный и смущенный материнским великодушием.

Шахсанем энергичным движением сняла с печки пыльный самовар, налила воды и вынесла во двор. Подобрав с земли щепки, она бросила их в самоварную трубу, облила керосином, подождала, пока займется рыжее пламя, и вернулась в дом.

Вугар продолжал сидеть все в той же позе. Шахсанем подошла к нему и, сунув руку под его пиджак, погладила по спине. Вугар поежился и заерзал на тахте. Он хорошо знал этот ее своеобразный метод лечения. Сейчас задерет ему рубашку и начнет массировать лопатки, спину. Сколько раз так бывало в детстве…

— Мама, не надо, щекотно… — посмеиваясь сказал он.

— Не вертись! — строго возразила Шахсанем. — Материнские руки волшебные — снимают все невзгоды и боли. Сейчас я узнаю, что за хвороба на тебя напала.

И Вугару ничего не оставалось, как подчиниться. Жесткие огрубевшие от работы руки быстро двигались по его спине. Поначалу еще было больно, неловко, но постепенно прикосновения становились все мягче, медленнее, блаженная дремота охватила его, и уже казалось, что откуда-то издалека доносится до него огорченный материнский голос:

— О аллах, как исхудал мой мальчик, все ребра пересчитать можно…

Рано утром в дверь постучали.

— Да будет мир в этом доме! — раздался шутливый голос. — Кто спит? Кто бодрствует?

Шахсанем, стоя на коленях на старом паласе, раскатывала тесто для хингала. Она сразу узнала голос Джовдата и радушно отозвалась:

— Заходи, заходи. Вугар давно проснулся!

Джовдат переступил одной ногой порог, и хотя едкий дым от очага, заполнивший комнату, резал глаза и перехватывал дыхание, он, верный себе, пошутил:

— Кажется, я вовремя подоспел. Везучий я человек, теща меня любит!

Шахсанем поворошила концом скалки угли в очаге и, раздув пламя, повернулась к Джовдату:

— Добро пожаловать! Не стой в дыму. В самом деле, тебя любит твоя теща, пройди, сядь рядом с Вугаром.

Протирая слезящиеся глаза, Джовдат подошел к тахте и поздоровался с Вугаром, который ещё лежал под одеялом, не сводя взгляда с кусочков теста, аккуратно разложенных в большом медном луженом тазу.

— Догадливый я, однако! Сидя в правлении, поглядел в окно, вижу: из вашей трубы дым валит. Сразу смекнул: Шахсанем-хала хингал готовит. Быстро отдал приказания бригадирам, поплевал на пятки — и бегом сюда. Боялся опоздаю лишусь хингала.

— Напрасно боялся, сынок, — радушно ответила Шахса нем. — Я уж думала, приготовлю все и пошлю за тобой соседского мальчика. Вугару в горло не полезет мое угощение, если рядом не будет друга.