— Встань, прекрати представление!
— Не встану, хоть убей. Нет сил двинуться…
В томных глазах Мархамат-ханум светилась страсть, щеки раскраснелись, молящая нежная улыбка застыла на губах. Как знакомо было Гюнашли это ее выражение! Но сейчас оно вызвало лишь неприязнь. Сдавленным от негодования голосом он прохрипел:
— Вста-ва-ай!
Но Мархамат-ханум не шелохнулась и взмолилась жалобным шепотом:
— Всего пять минут… Жизнь моя! Заклинаю могилой Мургуза-ами, дорогой его гробницей, не обижай мою душу! Пять минут…
Гюнашли схватил ее за запястье, отстраняя от себя:
— Убирайся!
Вынужденная подняться, она села на краешек дивана и, съежившись, простонала, словно тяжело больная:
— За что гонишь, жизнь моя?.. Что я сделала?
— Или ты все забыла?
— Забыла, душа моя. И ты забудь. Ведь кровь же не пролилась!
— Было бы в тысячу раз лучше, если бы она пролилась…
— Все пройдет… Помиримся! Нельзя же столько времени находиться в ссоре! Нет у меня больше сил, ты иссушил мое сердце, зачахла я…
— А ты? Обесчестила мое имя, выставила меня на осмеяние подлецов и негодяев! Все это страшнее смерти!
— Ой, не дай бог, пусть умрут твои враги, пусть сгинут недоброжелатели!
— Довольно! — Гюнашли возвысил хриплый голос. — Это уже не имеет никакого значения. Между нами все кончено. Давно кончено, пойми. В сердце моем ничего не осталось к тебе, кроме ненависти.
Мархамат-ханум, всхлипнув разрыдалась.
— Как ты ужасно говоришь, Соху! Я так люблю тебя, за что же ты ненавидишь меня? Я всегда любила… Мотыльком порхала вокруг тебя…
— Слепая любовь! — вздохнул Гюнашли и едко усмехнулся. — Пленница страсти и тщеславия.
Но Мархамат-ханум продолжала всхлипывать, как ребенок, не понимая глубокого смысла этих так спокойно произнесенных слов.
— Ты прав, Соху, любовь к тебе подстерегла меня, когда я была еще девочкой, всю жизнь я слепо ползла за тобой и буду так же ползти до самой могилы.
— Вот трагедия!.. — с горьким сожалением произнес Сохраб. — Не о такой любви я мечтал. Ты никогда не понимала меня. Тебе были непонятны мои мечты, мои идеалы. Ты принесла меня в жертву своим мелким, ничтожным целям. А теперь обесчестила — вот итог твоей слепой любви…
— Имей совесть, Соху, не наговаривай на меня! Бог тому свидетель, я ничего не сделала, что запятнало бы тебя! Просто я тому парню, бесстыжему Вугару, отомстила за нашу дочь. Я защищала твою честь, честь семьи…
— Ой, спасибо, здорово защищала! — вздох сожаления снова вырвался из груди Гюнашли. — Как же ты тупа, если до сих пор не понимаешь всей низости своего поведения. Увы, тебя уже не исправишь!
Он соскочил с дивана, отошел на несколько шагов и резко обернулся:
— Если осталась у тебя хоть капля совести, не срамись! Убирайся вон, пока я не поднял на тебя руку!
Мархамат-ханум встала с постели. Сгорбленная, убитая горем, спотыкаясь, вышла она из кабинета. Куда девалась ее горделивая надменность? Словно и не была она никогда властной и упрямой… Через минуту из соседней комнаты донеслись ее жалобные стенания.
Сохраб Гюнашли не ложился, он ходил взад и вперед по комнате, взвинченный плачем жены.
По природе своей мягкосердечный, склонный к всепрощению, Гюнашли, может, и на этот раз не выдержал бы ее бесконечных рыданий, молений и в конце концов простил. Но неожиданное событие поставило точку на всем.
Глава пятнадцатая
С вечера прошел сильный ливень. И утром небо еще хмурилось, то и дело накрапывал дождь. Густые черные тучи, опустившиеся до самых труб и крыш, нагоняли на людей смертельную тоску. На рассвете с моря подул ледяной ветер, холодом пронизывая все насквозь и покрывая тротуары и мостовые скользкой прозрачной коркой. Встревожено покачивались на набережной старые чинары, протяжно завывали телефонные провода, как бы предупреждая людей, что ветер будет крепчать и отравлять настроение. Начиналась бакинская зима.
Обычно бакинцы до середины декабря ходят в костюмах или легких плащах, а нынче вот надели шубы и пальто. Даже Вугар, который не терпел теплой одежды, по настоянию мамы Джаннат вынужден был выйти из дома в пальто и шапке.
Однако несмотря на холод и гололедицу, он решил идти в институт пешком, зная, что в такие дни пользоваться транспортом дело сложное. Не только на автобусных и троллейбусных остановках, но и на стоянках такси длинные очереди, — жди, не дождешься! И Вугар медленно пошел по Первомайской улице, на которой жил, собираясь свернуть возле консерватории, как вдруг почти над самым его ухом раздался резкий визг тормозов, в ту же секунду заглушенный отчаянным, душераздирающим криком. Вугар невольно остановился, но, поняв, что произошло несчастье, мгновенно кинулся на крик. Страшное зрелище открылось его глазам: неподалеку от стоявшей наискось машины — это было такси, на самой середине улицы билась в судорогах девушка. Из головы ее вытекала быстрая струйка крови, образуя на асфальте черную, дымящуюся лужицу. Вугар в нерешительности застыл на месте. Пока он соображал, что делать, девушка, видно, потеряла сознание и, свернувшись калачиком затихла.
Вугар бросился к ней, хотел поднять ее на руки, отнести на тротуар, но ужас, охвативший его, лишил сил, руки и ноги стали ватными. Он оглядывался по сторонам, чтобы позвать кого-нибудь на помощь, но, как нарочно, улица пустынна, нигде ни души. Он уже хотел снова попытать свои силы, как вдруг заметил водителя, застывшего в такси.
— Чего же вы ждете? Помогите!
Но водитель даже не откликнулся, видно, находился в шоковом состоянии. Вугар снова крикнул:
— Вы что, не слышите! Скорее в больницу! Она истекает кровью!
Водитель медленно выходил из оцепенения. С трудом выбрался он из машины.
— Какое несчастье! — бормотал он. — На пустой улице… Да лучше бы мне ноги переломать, когда на работу шел… — Он весь съежился и вдруг, всхлипывая и еле ворочая языком, стал умолять Вугара: — Браток, дорогой, отпусти, пока никто не видел. Опаздываю, за пассажиром ехал, в аэропорт надо его отвезти.
Вугар окинул шофера разгневанным взглядом.
— Человек ты или нет?! Мало того, что девушку задавил, хочешь ее на произвол судьбы бросить? Совесть у тебя есть?
— Детей моих пожалей! — продолжал чуть не плача шофер. — Шесть дочерей у меня, наконец сына дождался. Жизнью его клянусь: не виноват! Эта несчастная, она, верно, больная. Припадок у нее. Вдруг посреди улицы покачнулась, упала, и, как я ни старался избежать беды, ничего не получилось. Словно курица с отрезанной головой, задергалась и сама под колеса сунулась…
— Ладно, ладно! — вконец рассердился Вугар. — Потом выясним, а сейчас помоги!
Они уложили девушку на заднее сиденье. Вугар сел возле. Достав из кармана носовой платок, он отер с ее лица запекшуюся кровь, и ужас с новой силой охватил его, руки невольно опустились: это была Алагёз. Единственная дочь профессора Сохраба Гюнашли.
Сердце Вугара сжалось от боли: «Несчастный профессор! Сорока дней не прошло, как схоронил любимого отца, и вот новая напасть… Как он переживет такое?»
Вугар положил платок на рану, но кровь продолжала сочиться.
— Быстрее, быстрее! — лихорадочно торопил он водителя.
Тот прибавил скорость, а когда проехали несколько улиц, обернулся и через плечо взглянул на Алагёз.
— Умрет… — сказал он и сжался от страха, явно жалея не столько девушку, сколько самого себя. — И мою жизнь искалечит…
Вугар вспыхнул от ярости.
— Прекрати карканье! — крикнул он. — Что ты за человек? Или у тебя камень вместо сердца? Знаешь, чья это дочь? Профессора Гюнашли. Она у него одна-единственная, а ты… — Вугар не договорил, заметив, что водителя бьет дрожь и тот с трудом держит в руках руль. Он помолчал, дав ему успокоиться, и сдержанно добавил: — Хоть бы одно доброе слово у тебя для нее нашлось. Зачем заранее отпевать?..
Водитель громко вздохнул.
— Эх, не слепой же я, до больницы не дотянет…
