В Голландии, чье сердце пронзено

Хитросплетеньем рек кровоточащих,

Близ пустошей, в забвенье уходящих,

Любовь их родилась давным-давно.

Покинутый, нелепый флигелек

Их пережил, легендою облек

И полувоскресил

Воспоминанье о полузабытых —

В краю, где позолота на бушпритах

Огромных кораблей, едва ль не вросших в ил.

К возлюбленным пришла беда.

В тот знойный августовский день

Он уезжал бог весть куда,

Но знал, что, возвратясь

Из тысяч дней

Борений и побед,

Он снова будет с ней,

Что ей он принесет — с душою вдохновенной

И ясностью очей и силой крепких рук —

Круг бесконечности, сомкнувшийся вокруг

Вселенной!

Он увидал морей безмерных переливы,

И в дебрях зарослей — заветные заливы;

И как в лесной глуши, обуглен и багрян,

Колдует сонм ветвей над знойным небом бури,

И белых обезьян, проказниц обезьян,

На вервиях ветвей, сплетенных из лазури!

В кораллах островов ему открылась даль,

Воскрылья странных птиц и клювов их эмаль,

И в злате, в пурпуре, в роеньях перламутра,

В миражах дальних гор пред ним вставало утро.

Он брел по влажному нездешнему песку

И погружался вдруг в сладчайшую тоску,

Как будто нет уже ни скорби, ни разлуки,

Как будто по вискам скользят любимой руки,

Которые из той, из отческой земли,

Чрез беспредельность волн в лазоревой пыли,

Отраду и любовь скитальцу принесли!

А там, в Голландии, в стенах, плющом увитых,

Она средь пустошей и палуб деловитых

Одним лишь им жила, и письма берегла…

На этом бархате влюбленные лежали!

(Мореный дуб шкафов, и кресел, и стола,

Подушек вмятины — благой любви скрижали!)

Вот зеркала кристалл — ужель и вправду в нем

Скрещались взоры их, пылавшие огнем?

Так, вплоть до слов любви в резном ларце кургузом,

Все здесь, немотствуя, звучало их союзом!

Порою, под вечер, закатный небосклон

К сквозной ограде льнул, угрюм и утомлен, —

И руки милые, с медлительностью верной,

Касались губ ее, грудей и щек и глаз;

Казалось ей, что в них был набожный экстаз,

Благоговейный пыл и зов и зной безмерный!

Какою радостью она цвела, какой

Веселостью цвела! Ни бури, ни печали,

Ни горести — ее ничуть не омрачали,

Затем, что в ней царил волшебный непокой,

Когда она, во мгле свою лелея муку,

Лобзала пылкую и дерзостную руку.

Казалось, что сердца их связаны навек!

В краю угрюмых скал и полноводных рек,

Везде, где он шагал с опасностью бок о бок,

В равнинах и в степях, в трясинах и в чащобах,

И в полночь лунную, под золотом огней,

Ее он чувствовал и думал лишь о ней;

И, заключив ее в своей душе и теле,

Сквозь все препятствия он шел к далекой цели!

Но как-то под вечер, в какой-то дивный час,

Он, возвратясь в страну, где рекам счет потерян,

Где каждый клок земли на совесть перемерян,

Где над лачугами — кирпичный акведук,

В столпотворении церквей и водокачек,

Он город увидал, и сердце, будто мячик,

Запрыгало в груди — и обновилось вдруг.

Гранитно-золотым

Навис тот город садом, —

Весь в рокоте глухом,

В крови, в дыму седом;

И раскаленных волн безжалостный содом

Морскою солью льнул к сверкающим фасадам, —

И в комья копоти вонзались, как клинки,

Внезапные свистки,

И от цистерн несло зловоньем керосина,

Но свежестью лесной дышала древесина

У пирсов гавани, где пасмурность болот

Гудками хриплыми будил торговый флот.

Висячих фонарей мерцающий оскал

Нежданно озарял весь этот мрак летучий,

Где башня — теменем — сливалась с черной тучей

И крытый рынок в ночь проемами сверкал.

И веера лучей цвели на влаге пенной,

И высился маяк, своим лучом разжав

Туман, чтоб корабли из варварских держав

Сюда держали курс со всех концов вселенной.

Великим скопищем трагедий и тревог

Тот город-исполин с его срастался телом,

Кичился волею и упованьем смелым

И подводил всему логический итог.

С чудесной ясностью пришелец ощутил

В душе недремлющей прилив блаженных сил, —

Как бы увидел он, вместить пространство силясь,

Что в зеркале души контрасты отразились!

Так, в сердце пестуя грядущую грозу,

Он слился с толпами людскими, там, внизу,

Чтоб повторять потом, с людьми другими вместе,

Их крики и шаги. Быть с ними в каждом жесте.

Как были мускулы его напряжены,

Когда, ему в лицо дыша волшебным жаром,

Всхрапнул локомотив, окутав мятым паром

Могучие свои стальные шатуны!

Вот так в душе его, податливой и кроткой,

Был город утвержден, со всей его походкой,

Со всею поступью горячечных недель,

Со всею ритмикой вибрирующей стали, —

Гигант, прядущий времени кудель!

Ну, а любимая? Увы! В какой печали

Терзалась бедная! Молитву сотворя,

Душа ее рвалась куда-то за моря!

А в сердце тяжкое забвенье и усталость, —

В пустом пространстве грез вдруг сердце заметалось:

Все вещи стали вдруг угрюмей и бедней,

Нахмурился диван, свидетель лучших дней,

Постыдно выцвела обивка милых кресел;

А ветер под вечер в деревьях куролесил,

Угрюмый, сумрачный, жестокий, как палач;

И в сердце властвовал его охрипший плач!