На вечном трепетанье струй,
Как вещи хрупкие, — вдали
Спят золотые корабли.
И ветер — нежный поцелуй —
Чуть шепчет вслух,
И пена волн,
Лаская челн, —
Как пух.
На море праздник, воскресенье!
Как женщины с богослуженья,
Идут к земле и в небеса —
Там облака, здесь паруса:
На море праздник, воскресенье!
Порой вдали сверкнет весло,
Как ограненное стекло.
Собой и часом просветленный
И в перламутровый убор
Вперяя взор свой ослепленный,
Кричу я в блещущий простор:
«О море! Ты, как царь, одето
В атлас отливный, в шелк цветной!
Ты мощь немеркнущего лета
Сливаешь с ласковой весной!
И ряд твоих зеркал качая,
С волны сбегая на волну,
Кочуют ветры, зажигая
Их голубую глубину.
Ты — пламенность; скользя по волнам,
Хотели б гимны петь лучи, —
Но молкнут в золоте безмолвном
Твоей блистающей парчи!
О море, общее наследство
Простой, начальной красоты!
Мое мечтательное детство,
Мой юный возраст — это ты!
Ты исступленный, благодатный
Восторг давно прошедших дней!
Ты полно негой невозвратной
Безумной юности моей!
Сегодня, в день твой просветленья,
Прибоем пенистым маня,
На новый бой, на достиженья
Прими в прилив свой и меня!
Я буду жить с душой освобожденной
Под взорами глубоких, ясных лиц,
Что вниз глядят с таинственных границ,
Как рвемся мы к их высоте бездонной;
Вещей живой водоворот
Меня помчит и увлечет
В поток единый превращений;
Я буду грезой скал, я буду сном растений,
В артерии мои вольется кровь богов,
И, как стрелу, направлю в даль веков
Я власть моих хотений!
Во мне ложится тень. Как колея
Обходит глубоко вкруг вспаханного поля,
Обведена годами мощь моя,
Уж не всегда, как меч, моя багряна воля,
И гордость не всегда, как дерево, в цвету,
И с меньшей страстностью своим лицом зеленым
Хватает буйный ветер на лету —
Тот, что в людских лесах проносится циклоном.
О море! Чувствую, как сякнут родники
В моей душе — равнине пожелтелой…
Еще хоть раз огнями облеки
Мое измученное тело,
Пока последний час, отмеченный судьбе,
Его не возвратит, уже навек, — тебе!
Да! В неистомный вихрь зачатий и рождений,
О море, примешь ты когда-нибудь мой прах!
Ты будешь мчать его в бушующих волнах,
Ты с красотой своей мои смешаешь тени;
Гробницей будет мне безмерность сил твоих,
Их тайные труды, их подвиг сокровенный,
И существо мое в котле вселенной
Исчезнет, растворясь среди естеств других, —
Но возвратится вновь, чрез тысячи столетий,
Вновь диким, девственным, как в мир приходят дети:
Ничтожный ком земли, взглянувший в небеса,
Мгновенье новое сознанья,
Едва заметное сверканье,
Недвижной вечности зажегшее глаза!»
На тихом трепетанье струй,
Как яркие гроба, — вдали
Спят золотые корабли.
Но ветер — нежный поцелуй —
Чуть шепчет вслух,
И пена волн,
Лаская челн, —
Как пух.
На море праздник, воскресенье.
Мешая с ядом сладкий мед
И с грубой руганью — моленья,
Минуя вереска поля, селенья,
В путь дальний пилигрим бредет.
Шагает тяжело песками без конца:
Засунули ему в сабо куски свинца.
Бредет и морщится, но не роняет вздоха:
Чтоб бог к его мольбам внимательнее стал,
Колючек он в штаны понапихал
И в рукава — чертополоха.
Его отправил в путь больной,
Что там, на ферме, изнывает,
Чье сердце в страхе замирает,
Когда в безмолвной тьме ночной
Собаки лают под луной.
И день и ночь больной все ждет,
Что исцеленье от невзгод
Мадонна Монтегю ему пошлет.
Когда из дома вышел пилигрим,
Легко над ним
Дышало утро свежестью живою;
Кричал петух с обычной хрипотою;
Котел, лежащий на дворе,
Как будто «Здравствуй!» говорил заре;
Служанки медленно зевали,
Еще не отряхнув остатки сна,
На чердаках своих, где листья трепетали
У залитого золотом окна.
Пересекая первый городок,
Увидел пилигрим
На площади веселье буйных танцев,
Орущих парней, пьяных в дым,
С цветами на фуражках, — новобранцев.
Они тащили девок в свой кружок,
Их оглушая песней непристойной.
Он рядом сел — и важный и спокойный —
И кружку осушил одним глотком.
Пробило полдень в городке другом.
У церкви свадьба в круг влилась народный.
Шли парни в блузах, в новых башмаках,
Ведя степенно кумушек дородных.
В «Зеленом кролике» уселись на скамьях
Испытанные пьяницы в жилетах,
Увидев пира верные приметы,
И все орали страннику, чтоб он
За них молился, и со всех сторон
Ему тянули кружки в знак почтенья.
Он к ним подсел и осушил глоток
За их души спасенье.
А проходя последний городок,
Он повстречался с шумною кермессой.
Кружились буйно пары на свободе,
Гудели скрипки под листвы навесом,
Плясали старики по прежней моде
Или курили с наслажденьем
Из трубок, чистых, словно воскресенье.
Когда глазел он на веселый пляс,
Один сказал ему: «Сядь с нами!
Ты, друг, христианин. Пей пиво! Мы ведь сами
К мадонне Монтегю
{16} ходили — и не раз».
И странник в добрый час
Всю кружку выпил, удержав дыханье,
И дальше поплелся, шатаясь, по поляне.
А вечер пепел свой уж сеял над страною.
Вдали вставал собор с высокою иглою —
То было Монтегю в тени
Под звездным куполом. Огни
То там, то тут светились по жилищам.
И пилигрим прошел кладбищем,
А чтобы шаткий шаг прохожих не смутил,
Скользнув в часовню, дверь он притворил.
Перед мадонной, в кружево одетой,
С глазами восковыми, — без конца
Висели ракушки, пластинки и сердца —
Дар исцеленных, амулеты.
Она ему внимает благосклонно.
«О добрая мадонна!
Быть может, и нетверд мой шаг,
И вижу смутно я сквозь мрак,
Как лик твой блещет красотою,
Но мне ль сравниться мудростью с тобою?
Ты свой святой не покидаешь дом,
А я вот выпил — каюсь в том.
Но мой хозяин так горюет:
Сын умирает у него,
Он кровью кашляет, не ест он ничего
И терпит лихорадку злую.
Вот видишь ли, мы у его постели
В молитвах многие уж провели недели.
За эти месяцы он на глазах иссох.
Как спички — руки. Да, совсем он плох.
Когда он молится, то всех берет нас жалость.
А чуть забылся сном,
Нам кажется он мертвецом
В той комнате, куда недавно рожь ссыпалась.
От матери ему
Арпанов
{17} пятьдесят досталось бы надела.
Отец его как старый дуб замшелый…
Внемли, владычица, моленью моему!
Я правду говорю. Спаси нас в скорби тяжкой!
Сама пощупай — сохранил
Я, хоть и брел сюда почти лишенный сил,
Свинец в моих сабо, репейник под рубашкой».
Когда же вышел пилигрим,
То повстречался с ним
Привратник, что пришел закрыть в часовне двери.
Луна взошла. Голубоватый вереск
Простерся бледной пеленою,
Куда лишь взор хватал, под полною луною.
Обратным он пошел путем
Домой к себе, дорог не выбирая.
Был слышен Angelus
[2]. Равнины ширь немая
Ловила мерный звон в спокойствии ночном.
И хмель прошел. Хотя был слышен гам,
Вой скрипки, песен рев по ближним городкам
И топот ног в сабо под деревом густым, —
Он шел и был глухим
К призывам празднества, летящим издалека.
В царапинах, в крови, не слыша рук и ног,
Во рву на листьях он прилег
Соснуть хоть малость. Одиноко
Поля вкушали мирный сон.
Заря уже зажглась, когда увидел он
Ту ферму, где его больной ждал в нетерпенье.
Старик, пасущий около селенья
Трех индюков и четырех овец,
Воскликнул: «Он здоров! Свершилось наконец!
Святая дева тронулась мольбою».
А мельник помахал рукою
В знак дружбы из чердачного окна.
Сбежались люди. Площадь вся полна.
По улице, где кумушки болтали,
Паломника сопровождали
Мальчишки шумною гурьбой.
Его увидя, зарыдал больной.
Паломник молвил: «Сделал все, что надо.
И коль мадонна вам не бросит взгляда,
То тут причина в ком-нибудь из вас!»
Несут ему и мяса и колбас,
В большую кружку до краев льют пиво.
А он: «Я угощался там на диво.
Я пил, но из сабо не вынимал свинца,
Чертополох донес я до конца.
Не беспокойтесь же! Держу я крепко слово.
Удача мне во всем. Могу спасти любого
И даже в Рим пойду, чтоб были вы здоровы!»
Смех загремел кругом.
Больной поправился. И ожил дом.
Был праздник, воскресенье.
Паломник вытряхнул колючие растенья,
Служанка унесла их. А старик
Десятка два денье
{18} ему отсыпал вмиг.
