УСЛОВЛЕННОЙ НОЧЬЮ Условленной ночью, когда мгла загустела, Ко мне проскользнуло желанное тело. Пришло ко мне тайно, в чудной беспечали,- Прозывалось оно, как тебя прозывали. Заглянув по пути в завтра и в зерцало, В ледяную постель бесшумно упало - Для меня упало, для моей услады, Чтоб томил – истомил – и не знал пощады! Оно льнуло ко мне – и пахло закланьем, Бысстыдно-послушливо моим желаньям, В мглах и радостях – на пороге рыданья Замирало в восторге полуумиранья. Что в нем было еще? Лишь прелесть п грешность, Неведомый запах и эта поспешность, А еще трепет крови, шумящей тревожно, Без чего телу тела понять невозможно. РОМАНС Надо петь, раз певец,- и пою поневоле!… Жили нищий и нищая – голь среди голи. На задворках сошлись и слюбились случайно - И во всем городке жальче не было тайны. Майский вечер улегся и вызвездил села, Сели вместе, бок о бок, на ступенях костела. Подавали друг другу неловко и скупо То засохший ломоть, то иссохшие губы. И мечтали всю ночь и всю ночь без опаски Лаской хлеб заедали, а хлебом – те ласки. И под майской опекой, у двери церковной, Стих и нищенский голод, и тот голод любовный… Что, поэт,- так и надо бы жить до могилы? Оба голода есть, но ни хлеба, ни милой… ПРОХОЖИЙ Лиловый сумрак, безлюдье поля - И только эту явь - Средь трав бескрайных молил я с болью: «Спаси меня, избавь!» И шел прохожий… Зачем – не знаю, Мне подал знак рукой. Быть может, думал – к нему взываю, Его молю с тоской. И было тихо, весь мир как сгинул, Лишь солнце шло ко сну. Сказал прохожий, когда окинул Глазами тишину: «И мне, скитаясь, взывать в печали, Без хлеба, без жилья. Я тот, чью гибель не увидали, Тот самый – это я! Мне смертью в ярах раскинут полог, Жилище – недруг сжег. Бьет час предсмертный, был сон недолог, Его разрушит бог. Но верю в сон, что еще приснится, Обещанный судьбой. Тот сон, когда в нем блеспет денница, Я разделю с тобой». Клянясь, что в скорби нам нет разлуки Ни на единый час, Прохожий тот протянул мне руки, И спас меня он, спас! СЕСТРЕ Ты спала непробудно в гробу В стороне от вседневности плоской, Я смотрел на твою худобу, Как на легкую куклу из воска. Пред тобой простирался тот свет. Для вступленья на эту чужбину На тебе был навеки надет Мешковатый наряд пестрядинный. В доме каждая смерть говорит Об еще не открытом злодействе. Каждый из умиравших убит Самой близкой рукою в семействе, Я укрытья убийцам не дам. Я их всех, я их всех обнаружу. Я найду, я найду их. Но сам, Сам я всех их, наверное, хуже. Понапрасну судьбу мы виним, Обходясь оговоркой окольной. Лучше, боже, прости нам самим Грех наш вольный и грех наш невольный. То я грезил,- еще ты больна И мне пишешь письмо из больницы, То я слышал с могильного дна: «Дай мне есть» – или: «Дай мне напиться». Как ответить? Отвечу ли я? Бог один пред тобою в ответе. Нет на свете такого питья, Нет и хлеба такого на свете. Гроб качался на наших руках. Вот уж он на крестьянской подводе. О, какой охватил меня страх, Когда тронул возница поводья! Может, ты в летаргическом сне И живою тебя закопают? Но резонно ответили мне, Что ошибок таких не бывает. Молча брел я за возом в подъем. Мир заметно мельчал предо мною, Уменьшаясь в размере своем На одно существо небольшое. Я шел молча. «Увы, может быть,- Думал я,- нет столь родственных нитей, Без которых нельзя было б жить». Это грустное было открытье. Ночь у гроба длинна и пуста. Тех уж нет, кто глядит из гробницы. Истлевают их взгляд и уста. Лица их – черепа, а не лица. Знаю я, что и в тленье свой путь Под землей ты проделаешь честно, Но вовек не решусь заглянуть, Как ты гнешься под ношею крестной. Верно, смерть протрезвляет всю плоть От желаний, и жажды, и хмеля. Догадается ль только господь, Что лежишь перед ним в подземелье? Ты, парящий в далеких мирах, Задержи перелет свой по тверди И согрей на груди этот прах, Что обманут твоим милосердьем. |
