БУДНИЧНАЯ БАЛЛАДА Там, где Данцигерштрассе начало берет, Где стоит на углу ресторан, Густав Мите с женой и ребенком бредет И тележку со скарбом толкает вперед, А дождь заливает разбитый комод И дырявый, облезлый диван. И когда ребенок до нитки промок, Густав Мите вдруг заорал: «Живодеры! Вы гоните нас за порог! Вы рабочих согнули в бараний рог! Вам бы только урвать пожирней кусок, Благодетели, черт бы вас драл!…» А прохожие оставались стоять И глядели несчастью в глаза. Сперва было трое, потом стало пять, Десять, двадцать – уже их нельзя сосчитать, Сотни здесь собрались – и толпу не сдержать, И в толпе назревала гроза. Густав поднял ребенка… Но в этот миг За углом залаял сигнал: Из участка полицию вызвал шпик, К тротуару, урча, подкатил грузовик, Господин офицер прохрипел: «Что за крик?! Кто посмел учинить скандал?» Он спрыгнул на землю. А кругом, Как на кладбище, мертвая тишь. Дюжий шуцман диван отшвырнул пинком И ударил Густава кулаком: «Ты, я вижу, с полицией не знаком!…» Но тут заплакал малыш. Это был щемящий, отчаянный плач, И недетской звучал он тоской. Густав сына обнял, шепнул: «Не плачь!» Офицер стоял, надутый, как мяч. Но толпа закричала: «Подлец! Палач! Полицейских долой! До-лой!» Гнев народный, казалось, рвался на простор, Лавы пламенней, шире реки. И, мела белее, стоял майор. «Прочь с дороги! Я буду стрелять в упор!» Но не смолк голосов возмущенный хор, И сжимала толпа кулаки. Густав Мите шагнул из рядов вперед, Но грянул тут выстрел вдруг. Густав Мите упал. И отхлынул народ. И толпа бежит. И сирена ревет. И дубинками шуцманы машут. И вот Пусто-пусто стало вокруг… Там, на Данцигерштрассе, лежит у столба Человек. Он навеки умолк. Вытирает женщина кровь с его лба. Мокрый ветер ревет и гудит, как труба. Плачет мальчик… А впрочем, они – голытьба. Ни к чему их рыданья, и тщетна мольба. А время бежит, и слепа судьба… Государство исполнило долг. БЫК ПРОСИТ СЛОВА Любезные слушатели, позвольте и мне Обратиться к собранию с краткой речью. Считаю бестактным я – в нашей стране Подчеркивать классовые противоречья. Я не приверженец новых мод И новым не доверяю фразам. Я – старогерманский рогатый скот И сохранил свой нехитрый разум. Вы проповедуете всерьез Убою оказывать сопротивленье. Мне кажется, надо смотреть на вопрос Не с этой низменной точки зренья. Ведь бык и мясник испокон веков В содружестве жили, отчизне полезном. Мясник существует, чтоб резать быков, А бык существует, чтоб быть зарезанным. И если мясник развернет свой стяг, Должны мы, быки, умирать без страха, Само провиденье решило так, И надо спокойно идти на плаху. А тот, кто кричит: «Убийство! Разбой!» И речь мою считает обманом, Тот, видно, забыл, что сегодня убой Стал действительно очень гуманным. У цивилизованных мясников Теперь имеется «оглушитель». Чего не делают для быков? А мне говорят, что мясник – мучитель! Нет, мы добровольно полезем на штык! Меня не смутят ни смех ваш, ни злоба, Затем что я старой закалки бык И мясникам своим верен до гроба! ИМПЕРСКИЙ ПОЭТ В архив сдан Гете, не в почете Шиллер, Лауреатства Манны лишены. Зато вчера безвестный Ганс Душилер Достиг невероятной вышины, Назначенный «певцом родной страны». В его стихах грохочет шаг парада. Грамматикой он их не запятнал. Ганс интеллектом сроду не страдал. Как Вессель, он строчит бандитирады. В них – кровь и пламя, в них звенит металл. Не знает Ганс, что значат муки слова,- Слова он в книге фюрера найдет. К чему сидеть все ночи напролет? Два пруссаизма вставлены толково - И вот стихотворение готово. Он пишет кровью. (Кровь, согласно штата, От «государства» получает он.) Гремит строка, взрываясь, как граната. Он ловко достигает результата, Сварив рагу из пушек и знамен. В былые, трижды проклятые дни Канальи, что в редакциях сидели, Душилера печатать не хотели, И возвращали гению они Его проникновенные изделья. А ну попробуй откажи теперь, Когда особым фюрерским декретом Имперским он провозглашен поэтом! Его отныне повой мерой мерь! И проникает он в любую дверь. Ведь никому погибнуть неохота - Печатают! Невиданный тираж! И Ганс Душилер входит в дикий раж. Пропахпув запахом мужского пота, Его стихи шагают, как пехота. Там, на Парнасе, прозябает лира. Душилеру властями отдана, Свой прежний тон утратила она. Ах, будь ты первым стихотворцем мира - Что толку в том? Перед тобой – стена. Но Ганс Душилер – тот себе живет, На холм священный взгромоздясь умело. И лира, что когда-то пела, Теперь в руках его ревет. Сидит Душилер, струны рвет. Душилер знает свое дело! |
