КОЛОКОЛ, У КОТОРОГО ОТРЕЗАЛИ ЯЗЫК Центр большого города. Музей. Мокрый, замерзший, огромный, как горе, – добунтовывать и домучиваться сюда он переселен, - колокол, у которого за призыв к восстанию, за набатный звон отрезали язык под корень. И теперь он здесь: мертвый и вечный – нощно и денно. Как каске на голове убитого, ему холодно. Он в голос кричит неслышно. Нет мукам предела! В камень раскрытым ртом врезался колокол. Он осужден пожизненно, навечно оставлен, - На распутье ветров и классов – раскольник в городе. Может птица коснуться его. Он слышит крики восстаний. А сам – возмущенный бунтарь – лишен голоса. Без башни, которая высилась над деревьями и над домами, без веревки, натянутой, будто мышцы – безмолвный титан, - каждая радость, каждое горе – мука немая. Нет языка у колокола. Колокол отрокотал… Где же язык, чтобы поведать о ветре, о звонкой капле, О лепете листьев, о прикосновении ласточек? Ласточки его задевают, и он дрожит, как от кашля - В спазме бронзы, в оспенный криках распластанных. Где ж твой язык, чтоб о каждом рыданье звенеть, Звать к возмущению, качаться в яростном крике? Все принимает, на все отзывается медь. Лишь повторяет ржавчина: «Ты – безъязыкий! Ты – безъязыкий!» Все есть в этой бронзе, дрожащей в предчувствии боя. Все есть в ней – казни, пожары, муки и горести. Людские давние боли. Непрерывные боли. Боли без меры. И без конца. Лишенные голоса. * * * Были нежнее, были красивее, с мягким голосом, с ласковой речью, Те, что внутренним смехом светятся, внутренним светом озарены, Были прошеные и непрошеные, и в минуту безумья встреченные, Чтоб потом во сне примирение видеть, зная, что это лишь сны… Но ты – упрямая, гордая, смелая, чувственная и верная, В белом платье, в лучах поморавского солнца, теплого, золотого, - Ты для меня единственная, ты моя молодость первая, И с нею ты вместе таешь, и каждый раз возвращаешься снова… ЭТИ СНЫ, ЭТИ СНЫ, ДОМИНИКА Эти сны, эти сны, Доминика – обезумеешь и проснешься, А сон продолжается: торчит из тебя, как пика, как штык, он. Будто ствол с топором, в тебя всаженным, в землю ты вросся, Сам гневаясь на себя, – что ж застыл, не кричал ты криком? Вновь и вновь подытоживаешь себя: отупевший, отшибленный от годин своих в этой коре, в этой мялке коварно-глухой ты, как глина сырая. И возвращается сон. Каждый раз он наводит на мину. И гибну я. Разрываюсь на клочья. Теряю себя и теряю. Теряю себя и теряю и вновь нахожу, похищаю, теряю еще тяжелей и глуше, А проснусь – и болит, и болит. Ну и пусть, хорошо, что болеть еще может! Ведь любовь не исчезла, а с юностью только укрылась поглубже в корни. С юностью в снах там живет она все же. О премудрость деревьев! Когда у дороги деревья ввивают ветвь в ветвь, вилу в вилу, так до старости выстоять могут, нерасторжимы. А зимой их зеленая кровь превращается в стон, спускается в жилы, тот же сон видят корни, сплетаясь,- хотя б до тех пор, пока живы. Тот же самый. Те же воспоминания земли и лета, и сами такие же, как когда-то, хоть сосульки, седины древесные, сверху на них наплывают. Это – сон о весне. И весна возвращается, хоть листвой и не столь уж богата. Но ведь капают звезды порой и с сосулек ночами – бывает! Не исчезла! Любовь эта, с юностью в вечном союзе, лишь укрылась поглубже, живет она юности снами. Сны и сны, Доминика! Разбуженный болью, от боли сжимаешься в узел и не спишь, и доволен я тем, что хоть боли сознание с нами. ИНСТРУКЦИЯ МАСЛИНЕ Корнем за камень! За серый, за горный и злой! В переплетенье утесов, стоящих и свергнутых, как истуканы! Тощие, битые, сжатые корни переплети и врой, Пальцы сожми и раскрой, словно клюв, и защелкни их, словно капканы. В камень всверлись! Он отчизны покров и кора! Корнем буравь – каждой тыща одною рабочею жилой, Каждая жила была чтоб крепка и остра! Чтобы хватала, как клещи! Чтобы колола, как шило! Щупай. В расщелины влезь. Если выщерблен камень дождем, Корень – в щербину! Вгрызайся, не зная покоя. Нету дождя? Так залей его потом. Потом Перемели этот камень. Питайся мукою такою, Будь как скала! Пусть кожа, что нынче нежна, станет дубленой и серой, словно горы этой кожа. Стоит! За листья, что ждешь ты так пылко,- совсем небольшая цена. Стоит! За чащи цветков, за плоды, что на капли похожи. Пусть твои корни сплетутся, совьются, как толстый канат, И семикратно, семижды переплетутся, В землю вцепись! Пусть на тридцать мучений подряд Мертвым узлом эти корни сойдутся. Треснувшим камнем запахнешь во время жары, Стадом тюленьим, сырым, запахнешь зимою. Пусть будут листья снизу – серы, Сверху они – маслянисты и сберегают от зноя. Пусть, словно пчелы, цветы твои по ветру вдаль полетят. В соты снесут на ворсинках щепотки землицы. Тени копи! Те, большие, что ночью лежат, В полдень надень на себя, чтоб от зноя укрыться. Стоит! Пусть корень ободран, избит и устал, Пусть эта тень под тобою не будет травою. Ради сережек маслин (синий, потный, как масло, хрусталь!), Ради того, чтобы ты говорила листвою. Трудно тебе! Расщепись, издырявься, как сеть. Окамени переплеты корней твоих тощих. Ружьям ветров эту сеть расстрелять не суметь. Ран будет меньше. Не свалят тебя. Не затопчут. Ежели волны, косматы, черны и толсты, Как бегемоты, что с чавканьем возятся в иле, С юга примчатся, водой обдавая листы, Чтоб растворить тебя в соли и гнили,- Стой! Напрягись и застынь, отбивая десятки атак, Маслом залейся – надежней не сыщешь покрова! Стоит! За это блеснет тебе ночью маяк. И пропадет. И блеснет тебе снова и снова. Стоит! Хоть ради труда рыбаков, Масло твое ночную дорожку им высветлит. Ради трех капелек масла! Ради трех малых цветков! Стоит выстаивать – стоит, чтоб выстоять! |
