— Придется что-то с этим сделать.

— Да уж. Вам многое придется наверстать, Питер Робертсон.

Воистину так, подумалось ему. Повернувшись к жене, он вдруг увидел, как расширились ее глаза.

— И кажется, это произойдет скорее раньше, чем позже, — добавила Джулианна.

Сбитый с толку, он проследил ее взгляд. Машины впереди тронулись.

— Давно пора, — Питер вздохнул с облегчением.

Наконец-то пробка рассосалась.

Он едва не проехал свою улицу.

Здесь стояли пяти- и шестиэтажные каменные дома, по обеим сторонам улица была обсажена деревьями. На первых этажах и в подвалах ютились разнообразные магазинчики: в одном торговали вышедшей из моды одеждой, в другом — гитарами, в третьем продавали подержанные компакт-диски… Типичнейший уголок Ист-Виллидж. Большинство квартир тут сдавались внаем, но многие уже были проданы по каким-то сумасшедшим ценам. Если в середине семидесятых квартиру с одной спальней можно было снять за двести пятьдесят долларов в месяц, то нынче она продавалась за миллион. Или даже больше.

Его улица была Десятая Ист-стрит, между авеню А и Первой. Когда-то в Ист-Виллидж селились нищие художники и наркоманы; теперь же тут обитал народ куда более благородный и обеспеченный — преуспевающая творческая интеллигенция и удачливые наркодельцы.

Питер жил в шестиэтажном, с белыми стенами доме; обширное парадное крыльцо располагалось выше уровня земли, а под ним был вход в подвальные квартиры. За мощной дубовой дверью с овальным оконцем находились двадцать четыре почтовых ящика; на каждом из первых пяти этажей дома было по четыре небольших квартиры, еще две — в подвале, а шестой этаж занимали две многокомнатные квартиры — с тремя спальнями в каждой. Миновав первую входную дверь, можно было нажать кнопку и связаться с консьержем, и тогда он открывал вторую такую же дверь, ведущую в холл.

Питер шагнул через порог. И сейчас же его охватило чувство, сходное с боязнью замкнутого пространства; он не мог вздохнуть — но не оттого, что легкие стиснуты страхом, а просто воздух не шел в гортань, как будто Питер вообще не заслуживал благодатной возможности дышать. Ведь он совершил кощунство, осквернил святыню, широко распахнул двери для грядущих бед.

Гручо радостно кинулся по коридору с бледно-зелеными стенами, пронесся мимо квартир 1-А и 1-Д, добежал до лифта и уселся в ожидании. Кимберли нажала кнопку вызова; Джулианна прильнула к мужу, положила голову ему на плечо.

У Питера на языке вертелось признание. Он хотел быть честным. Он никогда прежде не лгал жене. Никогда в жизни! Не предавал ее, не изменял, даже мысли такой у него не мелькало. Почему же сейчас? Ну как такое могло случиться — да к тому же так быстро, легко? Как оно вообще могло произойти?

Прибывший лифт звякнул, открылась дверь. Когда они вошли в кабину и Кимберли нажала кнопку шестого этажа, Питер поглядел в зеркало на задней стенке.

Странное дело: семейство в зеркале выглядело счастливым.

Входная дверь вела в кухню — маленькую, но удобную. Здесь стоял новый холодильник и древняя плита с вечно моргающей контрольной лампочкой. Кухонные панели были из грязно-коричневого пластика двадцатилетней давности. Они выглядели безобразно, когда Питер с Джулианной купили эту квартиру восемь лет назад — цены на недвижимость тогда сильно упали, не то что сейчас. С той поры панели лучше не стали, но к ним все привыкли и даже сроднились.

Кухонные шкафчики были из настоящего дерева, а дверцы висели на старомодных петлях. Один из выдвижных ящиков заедал; Питер вечно забывал, какой именно ящик застревает, и страдал от собственной забывчивости: стоило потянуть за ручку, она отлетала, и сам он с трудом удерживался на ногах. Тостер они с Джулианной получили в подарок на свадьбу: единственный подарок, который дожил с той поры — не сломался и не был выброшен за ненадобностью. В дальнем углу кухни было место Гручо, и там же стояли две белые миски, усеянные черными изображениями косточек и оттого похожие на шкуру далматинца.

За кухней располагалась комната, которую Питер с Джулианной называли «жилой». Здесь они ели, смотрели телевизор, читали. Белые стены были увешаны фотографиями в рамках, картинами, безделушками. Окна выходили на восток, в них было видно небо и крыши двух соседних зданий. Обеденный стол был старинный, подаренный родителями Джулианны — из натурального дуба, изрядно потертый и поцарапанный, и такие же стулья. У одного стула Гручо сильно погрыз ножку, когда, в самом начале своей жизни у Робертсонов, как-то раз остался один и не знал, чем себя занять. Диван с темно-зеленой обивкой вечно был в собачьей шерсти, сколько бы раз Джулианна ни проходилась по нему пылесосом. На кофейном столике горой возвышались книги и журналы, и тут же лежала россыпь пультов от телевизора, музыкального центра, видеомагнитофона и DVD-проигрывателя. Ни Питер, ни Джулианна толком не понимали, как с этими пультами обходиться, однако им как-то удавалось включать и выключать то что нужно.

В «жилой» комнате они именно жили.

Питер опустил чемодан возле дивана и огляделся. Комната казалась странно чужой и незнакомой. Вроде бы он ее когда-то видел, но воспоминание было далеким и смутным.

Из «жилой» комнаты он вышел в узенький коридор, который вел к ванной и спальням, и…

Питер остановился у двери в свой кабинет. К ней было привинчено старинное дверное кольцо с выгравированным по-французски девизом: Dieu et mon droit — «Бог и мое право», над которым лев и конь с двух сторон держали сердце. Выше был изображен флаг и дата — 1853. Кольцо переехало сюда из квартиры, принадлежавшей деду Питера; он давным-давно умер, и Питеру не у кого было спросить, что означают этот герб, девиз и дата.

Повернув рукоять, он открыл дверь. Она отворилась наполовину, петли взвизгнули, и дверь застряла — как всегда.

Питер шагнул в кабинет. Зрители, посмотревшие спектакль в театре на Уилли-стрит в Мэдисоне, мгновенно узнали бы обстановку — то была спальня Анжелы. Полки над столом висели такие же, как у нее, только на них стояли книги, а не коллекция плюшевых медвежат. А в окне был овальный витраж с изображением Девы Марии.

И все же Питер с трудом признал свой собственный кабинет. Даже тут он чувствовал себя не в своей тарелке, как будто встреча с Диной лишила его места, которое он называл домом, и Питер стал в нем чужим.

Он взял со стола пару старых наручников. Нынче они служили ему в качестве пресс-папье либо игрушки, которую можно крутить в руках, когда не стучишь по клавиатуре компьютера. Купил он их для того, чтобы лучше понять игры, в которые Анжела играла со своими клиентами. И то, как она чувствовала себя в рабстве у сводника, к которому в конце концов угодила. Работая над книгой, Питер желал, как можно точнее описать звук защелкивающихся наручников, ощущение холодной стали на запястьях. Хотел передать словами их власть и порожденный ими страх.

Сейчас, поигрывая наручниками, защелкивая их и вновь открывая, Питер просмотрел почту и послушал записи телефонного автоответчика.

Никаких неожиданностей: звонил литературный агент, издатель, несколько старых друзей, с которыми он теперь виделся редко. Почта — в основном счета да каталоги, кой-какие журналы, предложения беспроцентных кредитов.

Питер аккуратно положил наручники на толстую стопку бумаги. Распечатка. Девяносто пять тысяч слов. Рукопись романа «Прекрасная ложь», которая терпеливо дожидалась его возвращения, лежа на углу рабочего стола, — ожидала, когда он закончит правку и наконец даст своему творению свободу.

Затем он вынул из кружки, где стояли карандаши и ручки, старый стилет. Питер приобрел его в ломбарде так давно, что уже не помнил, когда это было. Во всяком случае, до знакомства с Джулианной. Стилет был серебряный, с девятидюймовым клинком, рукоять испещрена стертыми завитушками, и выгравированы инициалы П. Р. — Питер заказал гравировку, чтобы казалось, будто стилет у него был всегда. Прежде кинжал валялся без дела, а теперь Питер нашел ему применение: вскрывал письма.