— Зачем ты это делаешь?

— А ты зачем?

Внезапно вдохновившись, Дина прошла к дивану, уселась на край. Ее поза мгновенно отвлекла Питера от дела, ради которого он явился: ноги Дины были разведены, в низком вырезе безрукавки показалась грудь. Впрочем, Дина не пыталась его завести, а нагнулась к столику и шлепнула ладонью по рукописи.

— Анжела всегда была сильной, — проговорила она спокойно, веско, словно обсуждая вопрос первостепенной важности. — Именно это делало ее столь привлекательной для читателя. Анжела начала как легкомысленная девчонка, большая охотница до секса, которой все сходило с рук; и таки да, она наделала ошибок, много. Но она разбиралась с последствиями и шла дальше. — Дина с осуждением покачала головой. — А ты хочешь, чтоб она вернулась, как какой-то второсортный линчеватель, и принялась направо и налево резать всех, кто ее в свое время оттрахал.

— Ей нужно заставить их расплатиться за то, что с ней сделали, — возразил Питер.

— Она уже получила свое, когда выжила. Сила Анжелы в том, что она принимает на себя ответственность за собственные поступки. А не винит в них других людей.

— Этого недостаточно. Вина должна быть возложена на виноватых.

— Нет. Питер. Пожалуйста. Ты погубишь все для тех читателей, которые любили первую книгу, которые хотя бы на протяжении четырехсот двадцати двух страниц верили, что у всех у нас есть возможность что-то исправить, если уж наломали дров.

— Нет таких возможностей. Нельзя жить и бесконечно лгать. Быть может, лично ты до этого еще не додумалась, но Анжела-то прекрасно знала.

— Анжела или ты? — спросила Дина неожиданно. — Я-то — не замужем.

Кимберли сидела в одиночестве на ступеньках своей школы и заливалась слезами. Питер бежал к ней со всех ног, мучимый угрызениями совести. Из-за него дочь плачет!

«Какого черта ты делаешь?» — в который раз спросил он самого себя. Вероятно, после Мэдисона этим вопросом он задавался чаще всего.

— Не плачь, Тыковка, — он схватил дочь в объятия, покрыл ее лоб поцелуями. — Папа здесь.

— Я думала, с тобой что-то случилось, — проговорила она, вне себя от горя. — Я боялась. Я не хочу, чтобы с тобой что-то случалось!

Питер баюкал ее в объятиях, нежно поглаживая волосы на затылке:

— Ну тише, тише. Я всегда буду с тобой. Ты же знаешь. Папа тебя никогда не оставит.

Кимберли пошмыгала носом, слушая отца, и наконец слезы, которые могли бы растопить самое черствое сердце, перестали течь. Она крепко сжимала губы, щеки покраснели и распухли, и вся она еще дрожала от великой своей печали — однако же в объятиях отца она почувствовала себя гораздо лучше. Его сильные руки создавали чувство уверенности и защищенности.

Дина смотрела на них с другой стороны улицы и пыталась припомнить какой-нибудь эпизод из своего детства — печальный, веселый, глупый, хоть какой-нибудь. Любое воспоминание сгодилось бы — улыбка ли матери, смех ли, песня или то, как Дина, маленькая, с хрустом грызет яблоко студеным осенним днем.

Однако эта часть ее жизни была как будто стерта, удалена, или, хуже того, вообще не написана. Неужто ее детство было так ужасно, что она принципиально все позабыла?

Дина с глубокой печалью смотрела, как шестилетняя девчушка крепко обнимает отца за шею. Как жаль, что в ее собственной жизни нет ничего, что давало бы ей такую же уверенность, удовольствие, от чего она просто радовалась бы тому, что живет на свете.

Как бы ей хотелось иметь за спиной нечто более существенное, чем книга.

Кимберли увлеченно играла с куклой, устроившись на полу перед телевизором. Со старой любимицей — дешевой копией настоящей Барби. У куклы были рыжие волосы, одета она была в черную виниловую юбчонку и черную же сетчатую жакетку поверх белой блузки; когда-то она знала лучшие времена, а сейчас уже стала неказистой, неприглядной. Но, наблюдая за дочкой, Питер понял, отчего Кимберли так привязана к потрепанной жизнью игрушке. Кукла — это нечто вроде старой родной рубашки, которая уже расползается по швам и вылиняла до бог весть какого цвета, — но все равно это твой боевой товарищ, друг, за которого ты будешь сражаться до последнего, с которым не расстанешься по доброй воле.

Прежде Питер в шутку называл куклу Шлюшкой Барби, пока Кимберли однажды не услыхала и не заинтересовалась, что такое «шлюшка».

— Да, дорогой, — поддержала ее Джулианна, от души наслаждаясь затруднительным положением мужа, — я бы тоже хотела знать: что такое «шлюшка»? Расскажи-ка нам, будь добр.

Больше Питер куклу так не называл.

Сейчас, глядя, как Кимберли возится с игрушечной подружкой, Питер размышлял о том, как ранима и хрупка его дочь, как нежно и хрупко все вокруг. Он настолько ушел в мысли, как защитить, уберечь и обеспечить свою дочурку, что не услышал звонок домофона.

— Папа, кто-то в дверь звонит, — сообщила Кимберли.

Он прислушался. В самом деле — звонят.

— Да, я знаю.

— Ты не собираешься отвечать?

Питер не сразу, но все-таки поднялся, прошел к входной двери и нажал кнопку связи:

— Алло.

Однако ему не ответили, все было тихо.

— Алло, — повторил он громче.

Оставить его в покое?

Извиниться?

Начать все сначала?

Надеяться на новую возможность?

Отсрочить приведение приговора в исполнение?

Освободить под честное слово?

Надо заставить его осознать.

То, как сильно он в ней нуждается.

Как он ее хочет.

Как он ее любит.

Да, пожалуй, именно это ей и нужно сейчас сделать.

Питер вышел из лифта и осмотрел вестибюль. Сквозь овальное оконце в первой двери он увидел, что маленькое пространство между дверей, где находятся почтовые ящики, пусто. Лишь в каждый ящик засунуты красно-белые рекламные листки, которые предлагают бесплатную доставку блюд из местного китайского ресторана.

Питер открыл дверь, и взгляд упал на большой конверт из плотной светло-коричневой бумаги. Конверт лежал на столике, где почтальон всегда оставлял подобные посылки. Имя адресата — «ПИТЕР РОБЕРТСОН» — было написано крупными, жирно выведенными буквами. Питер вскрыл конверт и вытащил знакомую распечатку своего романа «Прекрасная ложь».

На титульной странице было от руки написано несколько слов: «Питер, ты все ж таки на правильном пути. Извини, что я себя так с тобой вела». И подпись: Дина.

— И это все, больше ни слова? — спросил Майк Левин.

Он смотрел на Питера с видом человека, ожидающего, когда спустят курок — или хотя бы доскажут последние слова в шутке, которые сделают ее смешной. Однако Питер не ответил, в погасших глазах его почти не было жизни, и встревоженный Майк осведомился:

— С тобой все в порядке?

Сидя у огромного стола в офисе своего литературного агента, Питер утвердительно кивнул. Он не мог бы сказать, ощущает ли он облегчение или печаль, скучает ли он уже по Дине. И понятия не имел, все ли с ним в порядке.

— Она вернула рукопись, верно?

— Да, — отозвался Питер без особой радости, думая о том, что новый роман воспринимался им как настоящий, когда был у Дины в руках. Кто есть писатель без читателя? Никто. — Но что это значит?

— Все проще простого, — ответил Майк. — Книга превосходна, и девица сожалеет, что звонила тебе домой. Она больше не позвонит.

— Тебя послушать — в самом деле все просто.

— И правильно. Перестань усложнять себе жизнь. Принимай все так, как оно есть.

— Я не уверен, что ей доверяю.

— Она — баба. С какой стати ей доверять?

Питер кивнул, но согласился он вовсе не с тем, что имел в виду Майк. Он испытывал недоверие не к женскому полу вообще, а к Дине в частности.

— Знавал я таких девиц, — продолжал литературный агент. — Они тебе лишь член лизнут — и привет, с ума своротят. Как будто он теперь принадлежит им навек, пока вас не разлучит смерть. — Майк ощутил, что от этих слов Питеру сделалось не по себе, и успокаивающе добавил: — Все будет хорошо.