* Так он молчал. Не нужно величанья, Ни громких слов не нужно, ни похвал. Но встанем все и в тишине молчанья Склонимся перед тем, кто так молчал. В ЦЕЛОМ КЛАССЕ БЫЛ ОН ОДИНОК В целом классе был он одинок. Бабка не сочувствовала внуку. А отец был в ярости: «На муку Обрекает нас такой сынок». Дома был он заперт на замок И избит: «Не забывай науку, Чтобы впредь, вытягивая руку, Как и все мы, «хайль» кричать ты мог». Он не стал вытягивать руки, «Хайль» кричать, приветствуя сатрапа, А когда за ним пришло гестапо, Спрятался в обрыве у реки. Труп нашли в предутренней росе, Не хотел он быть таким, как все. КАЖДЫЙ ДЕНЬ ВСТАВАЛ ОН ДО ЗАРИ… Каждый день вставал он до зари И писал старательно и долго. Словно слышал голос: «Хоть умри, Но умри, не забывая долга!» Утром клал листовки он повсюду — На ступеньки лестниц, на дрова, Веря, что нужны простому люду Твердые, правдивые слова. По складам читали их крестьяне, Токари несли их на завод, И они сердца рабочих жгли. Но жандармы у него в кармане Как-то раз такой листок нашли… Гордо он взошел на эшафот. ЗЕМЛЯ ОСТАЛАСЬ Солдат, из плена возвратись домой, Увидел вновь родимое село: Дома как будто бурею смело, Он не нашел приметы ни одной Знакомой. О, нигде опоры нет! Исчезли люди, и разогнан скот, — Лишь битый камень о године бед, О гибели села рассказ ведет. Он поднял руку: «Да, земля одна, Изборожденная, не сожжена!» …Земля черна, надежна и верна. Тут руки он молитвенно сложил. «Земля осталась», — он проговорил И, словно сеятель, ладонь раскрыл… ЖЕНЩИНА У МОРЯ Каждым утром здесь ее встречали, Где высоко берег поднялся. Здесь она стояла — знак печали, В черный плат закутанная вся. Трижды молча руку поднимала, Проводя незримую черту, Трижды низко голову склоняла И опять глядела в пустоту. Три погибших сына — три поклона, И казалось: пенясь на просторе, С каждым всплеском море к ней несло Три в пучине потонувших стона… Так она смотрела через море, Рея вдаль, как черное крыло. ТОМАС МАНН (К посещению им Веймара) Ты был отринут от родной земли, Но с родиной не знал противоречий. В огромных сводах величавой речи, Которые над временем легли, В твоем труде она нашла себя, И тайну лишь тебе она вручила. Ты был ее молитва, песня, сила, Когда она простерлась ниц, скорбя. Ты сохранил святыню языка, Любя его, как любит хлеб — голодный. Ты к нам его принес из дальних стран. И подвиг твой переживет века, Любовь и честь Германии свободной, Любовь, и честь, и слава — Томас Манн. VIII. ЗВЕЗДЫ НА ЗЕМЛЕ МЮНХЕН О старый город детских игр моих, Где всюду — кирхи, скверы и аркады, Где гребень гор, загадочен и тих, Там, за мостом, приковывает взгляды. О город первых тайн и приключений, Где первая строфа мне удалась, И расступались стены, словно тени, И все звучало, песней становясь. Прошли те игры. Песни отзвенели. Под звук шарманки там, на карусели, Уж конь и лебедь не летят стрелой. Лишь льется Изар полосой зеленой. Все пронеслось… И смотрим удивленно Мы друг на друга — я и город мой. КОХЕЛЬСКИЙ КУЗНЕЦ (год 1705) Из Изартора в Зендлинг не пройти: Дороги дымом и огнем объяты. Бесчинствуют здесь пришлые хорваты, Кривыми саблями закрыв пути. Решил кузнец, придя с семью сынами. На зендлингском погосте насмерть стать. Хоть снег идет, — нет снега под ногами. Хоть рождество, — молений не слыхать. Разбито все ударами копыт, Все сметено при бешеном движенье. Дымится кровь, и прах могил разрыт. А он еще стоит, седой боец, Солдат отряда, павшего в сраженье. Он, сын народа. Кохельский кузнец. ПАРИЖ Как счастлив я, что знал тебя, Париж! Воспоминание неистребимо О тех камнях, в которых ты незримо Минувшие столетия хранишь. Как счастлив я, что с башни Notre-Dame Смотрел на шумный город под ногами, На твой народ, грядущим временам, Как эстафету, передавший знамя. Как счастлив я, Париж, что знал тебя И что забвенье надо мной не властно! А если вдруг подумаешь, скорбя: «Быть может, жил и мучился напрасно?» То сам себе невольно говоришь: — Я не напрасно жил! Я знал Париж! |
