Где-то глубоко во мне шевельнулся довольный смешок. Я хотел притвориться, что не замечаю его, да не тут-то было, вот уж он вырвался наружу злобной широкой усмешкой. «Собственно, вышло совсем не плохо. Что, если бы Куник не…» Злобная усмешка скрылась… «Что вы желаете?» — мысленно старался я произнести голосом Фанни. И еще — «Меня зовут Фанни».

Сладостная горечь пронзила меня — брусника…,

Обер-прокурор д-р Гастль, провожая своего сына, Золотко, на допрос, — в школу он сообщил, что сын заболел и поэтому не придет, — старался по дороге еще и еще раз внушить ему, что говорить на допросе. Нет никакой необходимости припоминать все, как было. Не доходя до Виттельсбахского фонтана, он остановился со своим сыном посреди бульвара и стал экзаменовать его.

— Если следователь спросит: «Но как же, молодой человек, могло случиться, что вы, сын столь почтенных родителей, получивший первоклассное воспитание, связались с особой самого низкого пошиба?» — ну, что ты ответишь? Следователь наверняка это спросит. Ну-ка, подумай… Не знаешь?… Не полагаешь ли ты, что тут сказалось дурное влияние, ну-ка угадай, чье дурное влияние… Гартингера?! Нет?… Ну, хорошо, в таком случае мне придется поговорить на эту тему… Дальше: о чем уславливались в твоем присутствии убийца и эта уличная девка? Имей в виду, что квартирная хозяйка уже побывала в полиции и сообщила, что вы провели втроем не меньше часа.

— Фанни, вернее, фрейлейн Фусс…

— Надо говорить: «Эта Фусс», и никоим образом не «Фанни», да и фрейлейн советую оставить при себе… Эта Фусс завлекла тебя к себе в комнату, напоила допьяна, а что происходило потом, ты вообще не помнишь… Деньги она у тебя брала?!

— Фрейлейн Клер…

— Ты хочешь сказать «эта Фусс»! Запомни, наконец!

Хорошо, я подчинюсь и буду говорить «эта Фусс», но я не

могу не воздать Фанни должное.

– Эта Фусс пригласила меня в ресторан, я хотел вернуть этой Фусс истраченные деньги, но эта Фусс сделала вид, что обиделась, вот я и остался в долгу у этой Фусс.

— Такая низость с ее стороны бросает на тебя тень; следователю незачем это знать. А если вопрос о деньгах все-таки всплывет, тогда скажешь, что позднее, на улице, ты вернул этой Фусс ее деньги… Кстати, в высшей степени благородно — принимать угощение от бывшей кельнерши…

Желая предварительно потолковать со следователем, отец ненадолго зашел к нему, и только потом меня вызвали. Служитель, пропуская меня к следователю, низко поклонился.

Над столом висел огромный портрет принца-регента, голова следователя едва доходила до нижнего края безвкусной позолоченной рамы. На меня глянуло лицо с рыхлым, как пемза, носом, сплошь покрытое шрамами. Следователь предложил мне сесть, застегнул на все пуговицы сюртук на раздутом от пива брюхе, наточил карандаш, осмотрел свои ногти и подавил зевок.

— Ну-с, молодой человек, расскажите, как случилось, что вы, сын порядочных родителей, вступили в связь с особой самого низкого пошиба… Ничего, не торопитесь, подумайте спокойно, прежде чем ответить… Вы выступаете, правда, не в качестве обвиняемого, но ваши показания могут пролить свет на интересующее нас дело… Так вот, молодой человек, скажите, вы часто встречались с неким Гартингером?! Ну, вот видите, очень отрадно, что вы так открыто признаете это… Не говорил ли Куник, между прочим, о своем сочувствии социал-демократам, или, может быть, — и в этом вопросе вы могли бы оказаться единственным авторитетным свидетелем, — убитая Фусс рассказывала вам о таких его настроениях?… Можете говорить совершенно спокойно, вам не грозят никакие осложнения, наоборот, мы прекрасно понимаем, что вы не хотите выдавать друга или, вернее, отца своего друга, но речь идет о чем-то гораздо более высоком, чем дружба, воздайте же должное истине… Имейте в виду, что Гартингер-старший очень опасный человек, он помешан на своих идеях… Он вас никогда не пытался совратить? Никогда?… Ни разу не предлагал вам выкрасть у отца папки с делами? Ни разу? Никогда не говорил, что нужно бы кайзера… Никогда? Почему он именно с вами так подружился, этот вопрос не приходил вам в голову? Нет?… Итак, Фусс сообщила вам по секрету, — ведь это соответствует действительности, не правда ли? — что Куник сочувствует социал-демократам, — так, не правда ли? Вы видите, я формулирую коротко, мы сразу все это занесем в протокол… А более точных сведений о характере этого сочувствия она вам не сообщала? Кстати, если бы удалось установить некоторое влияние на Куника со стороны социал-демократической братии, это благоприятно отразилось бы на его судьбе. Вы, конечно, знаете, чем пахнет убийство с целью ограбления? К тому же не исключено, что Куник сам сделает признание в этом смысле, — ну, неужели вы ничего такого не припомните?! Жаль, да и странно, даже подозрительно, молодой человек, что память изменяет вам как раз в этом пункте… Но погодите-ка, раз уже об этом зашла речь, то не припомните ли вы другого обстоятельства, — дело было, правда, давно, однако возможно, что это даст нам в руки нить. Я могу освежить в вашей памяти один эпизод. Ученик по фамилии Кезборер — припоминаете? Фамилия такая, что легко запоминается, — показал в свое время комиссии, посланной министерством просвещения, что Гартингер-младший подбил вас на кражу, ссылаясь на слова своего отца: «У кого за душой нет ничего, тому и красть не грешно». Это верно, что Гартингер-младший хотел таким образом подбить вас на кражу?

— Нет.

— Предупреждаю, вы запутаетесь в противоречивых показаниях. В свое время перед членами комиссии вы не отрицали этого факта.

— Совершенно верно. Перед членами комиссии я не отрицал этого факта. Но мой товарищ Гартингер никогда ничего подобного не говорил. Я очень хорошо знаю, господин следователь, что я запутался в противоречиях.

— Ах, вы из таковских! Ну, значит, вашему многоуважаемому батюшке можно только выразить глубокое соболезнование.

Тут следователь встал, внезапно преобразившись из толстого снисходительного искусителя в неумолимого обвинителя, и закричал срывающимся голосом:

— Одумайтесь, молодой человек! Не смейте так нагло отпираться, молодой человек! Извольте выложить все, что вам известно, молодой человек! Извольте, наконец, дать полезные для следствия показания, молодой человек!..

Только после этой тирады ему удалось выжать из Молодого человека:

— Я не намерен, господин следователь, навлекать подозрение на невиновных!

Следователь выступил из позолоченной рамы, обошел вокруг стола и двинулся прямо на Молодого человека, буравя его таким страшным взглядом, что эта наигранная суровость едва не заставила меня расхохотаться.

— Ого! Вы далеко пойдете! Какое упорство! А мы-то — ваш почтенный отец и я — принимаем все меры, чтобы помочь вам выпутаться из этого дела… Я мог бы избавить себя от встречи с вами… Допрос окончен. Ступайте!

В коридоре следователь обменялся с отцом несколькими словами. По дороге домой отец растерянно молчал и только у самого дома заговорил наконец:

— Я все меньше и меньше тебя понимаю. По-видимому, у тебя с головой что-то неладно. Толкуешь тебе, толкуешь — и все попусту! Не дать ни одного полезного показания! К чему это приведет в конце концов?!

То, что отец не стал навытяжку перед следователем, а сохранил стойкость, позволило Молодому человеку твердо ступать рядом с ним, точно стойкость была тем мостом, который уводил от пропасти.

Отец стоял в гостиной на большом пушистом ковре, мать открыла буфет: в нем блеснуло столовое серебро…

Нет, и тут я больше не сдамся: я никогда больше не скажу «эта Фусс».

— «Мюнхенские новости» читали? — орал Фек на весь класс. — Пристукнули эту потаскуху из табачной лавочки у Костских ворот… Десять марок она у меня вытянула, стерва… — Фек показал мне газету. — А ты прозевал интересное знакомство, и поделом: не послушался моего совета… Был бы сейчас тоже «одним из ее многочисленных возлюбленных»… Что, выкусил?