Ты, музыки родной цветенье — фуга Bajca,

Ты, Грюневальда холст — лазури волшебство,

И Гёльдерлина гимн — родник души его,

Вы, — слово, звук и цвет — повержены на плаху.

А не глумится ли палач и над природой, —

И Шварцвальд, может быть, его игрушкой стал?

Шумят ли дети там, где в детстве я играл?

А Рейн и Неккар, вы ль еще струите воды?

Уже четвертый год по родине рыдаем.

Но где взять вдосталь слез? Под силу ли слезам

Живым потоком смыть всех мучеников кровь?

Тогда умолкни, плач! На помощь призываем

Священный гнев. Пусть он свершит свой суд! А там,

Цвет, слово, музыка пусть торжествуют вновь!

Тот же вопрос постоянный

Мучит меня и во сне.

Тянутся в вышине

Дни чередой непрестанной.

Дней и годов вереница

Передо мной плывет.

И мимолетный год

Целую вечность длится.

Пусть я изгнан оттуда,

Стремлюсь я только туда.

Где б я ни жил, всегда

Сердцем в Германии буду.

Родина, тайну открой:

Скоро ль дождемся мы знака,

Чтобы подняться из мрака

На решающий бой?!

Скоро ли — о, ответь —

Всех вас увижу я снова?

Близко ль до дня такого?!

Долго ль еще терпеть?!

Кто назовет мне дату,

Точно час назовет?!

Как ни гляжу вперед —

Сумраком даль объята.

Хватит ли, хватит ли сил

Этого дня дождаться?

Сможем ли мы подняться? —

Так я себя спросил.

Скрытый во мгле туманной,

День тот не виден мне…

Мучит меня и во сне

Жгучий вопрос постоянный.

Но беспощадный вопрос,

Вечно меня тревожа,

Делает сердце строже.

В ненависть он перерос.

И я отброшу все страхи,

Робость и слабость свою,

Чтобы в последнем бою

Мстить за погибших на плахе!

Снег падает, как легкий белый пух.

Деревья все он выбелил вокруг.

Снег падает. Весь город им покрыт.

Как мягкий свет, он землю серебрит.

Снег падает. Все вьюга замела.

Снег никому не причиняет зла.

Он в сердце мне проник, холодный снег.

Зачем я сам не снежный человек?

Я от тебя иду, а снег готов

Запорошить следы моих шагов.

Растет стена сугробов снеговых,

И голод мой как будто бы утих.

Снег падает…

В шесть вечера явился прокурор,

Он текст бумаги огласил:

«Наутро в шесть…» Окончив приговор,

Он выскользнуть за двери поспешил.

Стол в камере. На нем рука. Одна.

И вот еще. Их две. Легли на стол.

Он руку вытянул одну. Стена.

По волосам другою он провел.

Но вот рука бессильно опустилась.

Вот оживилась, ухо теребя.

Да чья же ты? Все так переменилось,

Что он своей не чувствует тебя.

Скользнув к лицу, рука бровей коснется,

Дотронется до воспаленных глаз.

«Скажите мне, что увидать придется,

Глаза мои, вам утром в этот час?»

Стол в камере. Он в пятнах клея.

Он, верно, мертв. Немало лет ему.

Но доски оживают, зеленея,

Дубравы шум врывается в тюрьму.

Прогулка школьная. Своих ребят

Привел учитель в лес. Хотят купаться.

Им кельнерша приносит лимонад,

И школьники в траве густой резвятся.

Накрытый скатертью дубовый стол.

За ним — жена. Звучат ее слова:

«О, если бы работу ты нашел,

Как засияла б неба синева!»

Вот на столе портрет. Под ним призыв:

«Соединяйтесь, пролетарии всех стран!»

Он видит, на стену портрет прибив,

Что в дом ворвался света океан.

Стол в камере. И больше ничего.

Весь в трещинах. И старый, и щербатый.

И чудится, что некогда в него

Вгрызался кто-то, ужасом объятый.

Они сидят, беседуя вдвоем.

Они давно и хорошо знакомы.

Гость просит: «Расскажи-ка о своем.

А я с войны. Пришел с далекой Соммы».

Они вдвоем, беседуя, сидят,

Но гостя мгла могильная одела,

Лишь дыры глаз на узника глядят.

Ни рук, ни ног. Гость не имеет тела.

«Да, крысы, — говорит, — ты угадал.

На мякоть щек набросились сначала…

Я целый день на солнце пролежал,

Лишь к вечеру земля меня всосала.

Я мертвым был, но руку поднял я,

И знамя в поднятой руке осталось.

И мысль последняя была моя

О том, чтоб наше знамя развевалось.

Надеялся…» И оба замолчали.

Их обступила тьма со всех сторон.

Они без слов друг друга понимали.

Но пробили часы. Протяжный звон.

Гость предложил: «Поужинаем тут!

Припасы я с собой принес оттуда.

Вот горечью наполненный сосуд.

Вот ненависть, заполнившая блюдо.

Твой новый облик я принес. И с ним

Ты никогда не должен расставаться.

Твой подвиг мужества придаст другим.

Но прежде надо самому мужаться».

Они едят. Провозглашают тост.

Звенят стаканы. В камере светлее.

«Во здравие! — здесь раздается.- Prost!»

Вдруг — музыка… Слышнее и слышнее.

Дробь барабана… Трубы наплывают…

Смеется гость: «Все опасенья прочь!

Смотри, как ветер флаги развевает…»

И длится ночь. И длится эта ночь.