Тут поднялись крестьяне. Лес бород,

Густая чаща вил, и кос, и кольев.

«Все повернул монах наоборот,

Себя опутать по рукам позволив.

Все вывернул навыворот монах,

Набравшийся от нас мужичьей силы.

Его раздуло на чужих хлебах,

А лесть и слава голову вскружили.

Он чашу нашей крови, пустосвят,

Протягивает барам для причастья!

А чаша-то без малого в обхват!

А крови в ней — ушаты, то-то страсти!»

Он уши затыкал, но слышал рев

И в промежутках — пение петушье:

«Теперь ты наш до самых потрохов,

Иди на суд и обвиненье слушай.

Петух я красный. Петя-петушок.

Я искрою сажусь на крыши княжьи.

Я мстить привык поджогом за подлог.

Я углем выжигаю козни вражьи.

Я меч возмездья, я возмездья меч.

Я речь улик, что к сердцу путь находит.

Я тот язык, кого немая речь

Тебя на воду свежую выводит.

Я меч возмездья и его пожар.

Гляди, гляди, как я машу крылами.

Гляди, гляди, как меток мой удар.

Я мести меч и воздаянья пламя.

Князья умрут, и ты не устоишь,

И поколенье сменит поколенье, —

Я буду жить и сыпать искры с крыш,

Единственный бессмертный в вашей смене.

Я как народ. Я кость его и хрящ,

И плоть его, и доля, и недоля.

Я как народ, а он непреходящ,

Доколе жив он, жив и я дотоле».

Монах бледнел, превозмогая страх.

Кричал петух, и меч огнем светился.

Чуть стоя на ногах, он сделал шаг

И вдруг на лобном месте очутился.

Он, как беглец, весь в трепете оглядки,

Чтоб ложный шаг в беду его не вверг.

А сыщики — за ним во все лопатки.

Вот набегут и крикнут: «Руки вверх!»

Он в их кольце. Пропало. Окружили.

И вдруг спасенье. Он прорвал кольцо.

Какой-то лес; лесной тропы развилье;

Какой-то дом; он всходит на крыльцо.

Как прячутся во сне под одеяло,

Так, крадучись, с крыльца он входит в дом.

И вдруг — ни стен, ни дома, ни привала,

Лишь лес, да вслед бегут, — и он бегом.

Так мечется, склонясь к доске конторки,

Монах с чернильницею в пятерне.

Вдруг склянка скок — и на стену каморки,

И страшен знак чернильный на стене.

Тогда он в крик: «Светлейшие, пощады!

Сиятельные, не моя вина,

Что, бедняков и слабых сбивши в стадо,

Их против вас бунтует сатана.

Какой-то Мюнцер в проповедь разгрома

Вплетает наше имя без стыда.

Прошу припомнить: ни к чему такому

Я никогда не звал вас, господа.

В его тысячелетнем вольном штате

Ни старины, ни нравов не щадят.

Там грех не в грех и все равны и братья —

Огнем их проучите за разврат.

Их надо бить и жечь без сожаленья,

Дерите смело кожу с них живьем.

Я всем вам обещаю отпущенье,

И бог вас вспомнит в царствии своем».

Повешенным в немецком бедном крае

Терялся счет, хоть подпирай забор.

Руками и коленками болтая,

Они до гор бросали мертвый взор.

Тела вертелись. Ветер так и сяк

Повертывал их. Появлялись лица —

И вдруг скрывались; так вдали маяк

То скроется во мгле, то загорится.

У многих рот был до ушей разинут

И вырван был иль вырезан язык,

И из щелей, откуда он был вынут,

Торчал немой, но глазу ясный крик.

Счастливцев кучка прорвала кордон,

Где их, как бешеных собак, кончали,

И напевая песню тех времен —

«Головушку», — брела домой в печали.

Один из них направил в город путь.

Он знамя нес, крестьянский стяг истлелый.

Сорвав с шеста, он обмотал им грудь,

Он пел и пел, прижав обрывок к телу.

Он пел: «Наш флаг, в сердцах людей гори!

Зови народ на бой и стань преддверьем

Иных времен, счастливой той поры,

Когда мы лишь в одних себя поверим».

Он заработок в городе нашел,

Подручным в кузню поступив к кому-то.

У кузнеца был добрый кров и стол,

И знамя не осталось без приюта.

Глаза уже болят без козырька.

Слепящий март теплом в окошко дышит.

И Гете поднял руку. И рука

От слабости дрожит. Дрожит, но пишет.

Откинувшись, полуложится он.

Лишь пальцы шевелятся. Краткий роздых.

И вновь незримо чертит сеть письмен,

Гигантскими штрихами чертит воздух.

Вычерчивает что-то. Ставит точку.

И вдруг рука поникла, но опять —

Чтоб главное навеки зримым стало —

Простерлась ввысь и подчеркнула строчку.

Так он и мертвый продолжал писать…

Он умер, но рука его писала.

Навис палящий зной. Загромоздили

Все небо тучи. В чтенье погружен,

Над письменным столом склонился он,

И лоб его морщины бороздили.

Великую загадку брал он с бою.

Он как титан над миром вырастал.

В раскатах грозовых звенел металл,

А он под вой грозы сражался с тьмою.

Закрыл глаза он, но рука писала.

Он не увидел молнии зигзаг.

Был озарен сияньем душный мрак —

То мысль его искрилась и пылала.

Писал он, в нетерпенье привставая.

Тяжелый сумрак туч его давил.

Писал он, словно сам грозою был —

Из фраз летели молнии, блистая.

Писал он, словно бурею влекомый:

«Что разделяет, как врагов, людей?

В чем движущая сила наших дней?»

Ревели над землей удары грома.

Какая непогода разразилась!

Жестокий ветер дом едва не снес.

Он встал. Он вышел в грозовой хаос,

В густом чаду громада туч катилась,

Но буря налетела и минула.

Не он ли буре грянуть повелел?

Закон эпохи он постичь сумел.

В вечернем небе радуга сверкнула,

Закон эпохи понят, обоснован.

Ночь звезды в темной синеве зажгла.

Все мирозданье буря потрясла —

Был ею новый век ознаменован.