О, ведь и безграничное и беспредельное имеет свои границы, и наоборот: чем яснее я осознаю мои границы, тем шире открывается передо мной и вокруг меня мир, полный беспредельного изумления, беспредельного счастья, беспредельного простора.
Через много рубежей перешагнул я и теперь добрался до нового предела: это — середина двадцатого столетия; здесь столетие делится на две части, но нечто большее, чем несколько десятилетий, отделяет начало одной от другой. Граница, у которой я стою, проходит во мне самом: по сию сторону- жизнь для меня досягаемая, которая давала мне все для творческого воплощения; по другую: новая жизнь, которая, возможно, еще поведет меня по одному из отрезков своей дороги, но которая по-настоящему воплотится уже в творчестве других.
Теперь, впервые в моей жизни, достигнув границы, я пришел к осознанию одного большого недостатка.
Этот большой недостаток подобен большому голоду, который я не могу усмирить. Этот большой недостаток подобен большой жажде, которую я не могу утолить.
Этот большой, неукротимый голод, эта большая, неутолимая жажда затрудняют, очень затрудняют мне восхождение по новым, еще нехоженым путям.
«Дорогой друг, что это за великий голод у тебя? Может быть, мы в силах усмирить твой голод? Быть может, тебе совсем не нужно голодать?…
Дорогой друг, чего ты жаждешь? Может быть, мы в силах утолить твою жажду? Быть может, тебе совсем не нужно терпеть жажду?
В чем твой большой недостаток, который представляется тебе непреодолимым препятствием? Может быть, мы в силах устранить этот недостаток, — положись на нас! Мы хотим сделать для тебя все, что в человеческих силах, ведь мы же твои друзья».
Дорогие друзья, большой недостаток, который я угадываю и который заставляет меня отчетливо ощущать и мою границу, и мою ограниченность, состоит в том, что слишком много лет, на которые я сегодня оглядываюсь, я отдал жизни, принадлежащей жалкому, убогому прошлому, частью которого был и я сам. И хотя я могу над ним подняться, но могу подняться именно над ним; и то, что я могу подняться только над ним, а не над другим — это и есть большой недостаток, — это и есть моя граница и моя ограниченность…
Придут другие, им уже не нужно будет подниматься над жалким, убогим прошлым, — его уже нет или оно неуклонно идет к своей гибели; другие будут подниматься над тем, что уже существует сегодня: над новой жизнью, которая растет и ширится. О, этот иной взлет, этот более высокий взлет!..
Туда устремляется мой порыв, моя мечта, мое воображение. Стремясь туда в мечтах, я опережаю самого себя; но я же и отстаю из-за своего недостатка, из-за своей ограниченности. Мой голод и моя жажда навевают мне сверкающие видения прекрасного будущего, и я улетаю — сам от себя — в грядущее. Мне уже себя не дождаться, я не могу догнать собственную мечту, но и мои представления уже нельзя вернуть в мое сегодня.
Это и есть мой голод: голод по новой земле, по хлебу новой жизни…
Это и есть моя жажда: жажда напитка, который дарует новую жизнь…
Я еще не плод, я только предвкушаю его вкус, — я — алчущий — стремлюсь к нему; я еще не источник, откуда бьет ключом новая живая вода, которая напоит всех томящихся от жажды.
И по мере моих усилий перешагнуть через рубеж я приближаюсь к границе и чувствую, что моей жизни и моему труду поставлены пределы.
И вам, друзья, — спасибо, но эту жажду вы не можете утолить, этот голод вы не усмирите, — и эта граница, этот большой недостаток — остаются.
ВСТРЕЧА ПОСЛЕ СМЕРТИ
Итак, я снова встретился с ней, через некоторое время после моей смерти. Она сумела преодолеть ощущение раздавленности, обрушившееся на нее, когда нам, превыше всего любившим друг друга, пришлось расстаться. Она подавила малейшее проявление слабости; она утратила нежность, которая была свойством ее натуры. Я удивился тому, как она собранна, как она тверда. Голосом, чуть более громким, чем прежде, отдавала она свои распоряжения, теперь она полностью посвятила себя своей работе, переехала на новую квартиру, сама занялась домашним хозяйством. Над ее письменным столом висел мой портрет; она уже больше не плакала, когда смотрела на него; она кивала ему, словно приветствовала знакомого, и отворачивалась от него, энергически тряхнув головой.
Невидимый, следуя за ней неотступно в течение дня, я сумел обнаружить новые черты в ее характере и установить перемены в ее привычках.
Я сразу же заметил, что всем своим существом она переняла некоторые особенности моего характера. В течение дня я все больше убеждался, что существенная часть моей жизни продолжалась в ней; в ней явственно проявлялись моя энергия, моя решительность; и напротив, все, что было во мне безотчетного, непостоянного, она отбросила, словно ей было тяжко нести это бремя, которое и раньше было ей в тягость. Как и прежде, я чувствовал, что она берегла свою любовь ко мне; наши два существа словно слились воедино в ней теперь, после моей смерти, — я сказал бы, соединились для нового высшего бытия.
Я слышал, как она говорила по телефону. Я стоял возле нее у аппарата; мне казалось, будто говорю я сам. Но, представив себя на месте ее собеседника, стоящим рядом с ним, слушающим вместе с ним, я понял, что у меня был резкий голос, а у моей любимой были прежде свои вибрирующие интонации. Теперь же мой голос слился воедино с ее голосом.
У меня уже не было оснований задерживаться дольше на земле или вновь возвращаться на землю. Мое «я» вошло в человека, превыше всего любимого мною, и я жил в нем на земле жизнью более совершенной, чем тогда — при жизни.
Мой противоречивый, строптивый характер, как будто выровнялся в ней; в ней я превратился, наконец-то, — при жизни мне это никак не удавалось, — в хорошего, порядочного человека. И загадка, которая так часто меня терзала, — о продолжении жизни после физической смерти, — казалась теперь решенной в такой неожиданной и совершенной форме. И ей эта загадка, которая мучила ее при моей жизни, тоже казалась теперь решенной. Я понял, что смерть уже не в силах что-либо причинить ей. Благодаря моей кончине она стала вровень со смертью. Она продолжала жить со мной, не ведая никакого страха. Она уже не страшилась никаких угроз бытия, ее везде уважали и любили, — и когда был нужен человек, на которого можно положиться, вспоминали о ней и обращались к ней. Она превратила меня в того человека, которым мне всегда хотелось стать, но моих усилий никогда не хватало, чтобы самому воплотиться в такого человека. И вот теперь, чудесным образом, уже после смерти, я сделался им. Мне хотелось благодарить ее за
это и просить у нее прощения за все те страдания, которые я необдуманно причинял ей при жизни. Мне не хватало смелости спросить у нее, стоит ли мне вновь возвращаться. Мне было ясно, что я неизмеримо ниже того человека, которым я стал в ней. Я знал, что она не примет моей благодарности. Она не приняла бы и моих извинений, ибо все мелкое и ничтожное, что было между нами, осталось далеко позади, в совсем другой жизни, скорее всего — как отдаленное воспоминание. И все же мне хотелось привлечь ее внимание ко мне, дать ей знать о себе. Когда же я попробовал сделать себя осязаемым, зримым, она строго посмотрела на меня пронизывающим взглядом, как смотрят на какого-то опасного чужака. Она отстранила меня. Я слишком крепко слился с нею, чтобы она могла снова отпустить меня от себя и дать мне принять иной облик, нежели тот, который я принял в ней.
Она так сильно меня любила.
КОММЕНТАРИИ
Первым стихотворением Иоганнеса Роберта Бехера, увидевшим свет, было «Der Piingende. Kleist-Hymne» («Борющийся. Гимн Клейсту»), созданное и опубликованное в ноябре 1911 года в связи со столетием со дня смерти поэта Генриха фон Клейста. В 1912 году Иоганнес Р. Бехер издал свой первый сборник «Die Gnade eines Friihlings» («Милость весны») и роман «Die Erde» («Земля»). В 1914 году вышел в свет двухтомник стихов и прозы «Verfall und Triumph» («Упадок и торжество»).
