— Меня зовут Фанни.

С грохотом опустилась железная штора. Я ждал Фанни на углу. Все напряглось во мне в ожидании этого грохота. Я считал: «Раз, два, три», — и лишь на счете сто с лишним штора наконец загрохотала. Незримо для всех стоял я в облаке счастья на перекрестке, залитом уличной толпой.

Фанни пересекла улицу, еще провожаемая грохотом железной шторы, на ходу спрятала в сумочку ключ от магазина, закрыла сумочку, в нескольких шагах от меня широко раскрыла ее, посмотрелась в зеркальце и, так как она несколько задержалась, спросила, беря меня под руку:

— Надеюсь, я не опоздала? Милый…

На Фанни была теперь коричневая юбка и красная блузка, как у фрейлейн Клер… «хен» я проглотил, словно фрейлейн Клерхен рассердилась бы на меня, если бы я мысленно произнес ее имя в присутствии Фанни.

Фанни потребовалось немало времени, чтобы выбрать в кабачке подходящее местечко, так чтобы и уединенно было, и не слишком близко к музыкантам, и, желательно, у окна. Здесь можно было глядеть и на улицу и в зал; в глубине его, на эстраде, под гортанные звуки тирольских дудочек танцевали пары.

— Мы словно в беседке здесь, — сказала Фанни, усаживаясь поудобней, — никто нас не видит… Даже папаша не увидел бы, если бы случайно зашел сюда, — хихикнула она. — Мы как за стеной, как в отдельном кабинете.

Кельнер, обслуживавший влюбленную пару в беседке счастья, был, очевидно, хорошо знаком с Фанни; он сразу же перешел с официального «что прикажут господа?» на фамильярное: «А вы, фрейлейн, все шутки шутите?» Он, по-видимому, заметил мою неловкость.

Мы сидели рука в руку, потом, когда Фанни отодвинулась, чтобы погрызть соленый крендель, я положил руку ей на колено.

Склонившись над карточкой, мы близко-близко придвинулись друг к другу. «Славная девчонка», — я украдкой коснулся Фанниных губ, они были влажные и открывали верхний ряд зубов.

Я не в силах был сдерживать свои движения под столом. Наступил Фанни на ногу, извинился, прижался бедром к ее бедру, рука тоже не знала удержу. Фанни не протестовала и, склонившись над столом, бойко смеялась мне в лицо.

— Сколько таких встреч с женщинами у тебя бывает в неделю?

— М-да, достаточно… как когда… — начал было я очень важным тоном, но сейчас же сказал серьезно:- Да нет же, я вру, ты у меня — единственная.

Она сунула мне в рот ложку брусники, и мне казалось, что надо подольше удержать эту сладостную горечь во рту, чтобы изведать вкус счастья.

— Ты еще такой молоденький! Я совсем тебе не пара. Моя жизнь загублена.

— Разве нельзя начать все сызнова?

— О, это было бы прекрасно, чудесно…

— Пойдем! — Фанни встала и оправила юбку.

Я между тем считал, считал. Подсчитывал, просчитывался, присчитывал лишнее, опять пересчитывал — все равно денег у меня не хватало. На чаевые уж, конечно, не хватит, и зачем только Фанни заказала эту проклятую бруснику! Кровь густо прилила к щекам. Такие особы всегда раздувают счет. Фанни уже звала кельнера:

— Получите! — Карточка дрожала у меня в руке, цифры плясали перед глазами. Брусника! Брусника!

— Ах, — протянула Фанни, — я и забыла совсем! — Как я был благодарен ей, что она выручила меня в последнюю минуту.

Бормоча что-то в свое оправдание, я смешал ее деньги с моими и дал кельнеру огромные чаевые, чтобы он ничего не заметил. Путь до двери показался мне бесконечным. Я почувствовал, что все оборачиваются и смотрят мне вслед: «Поглядите-ка на этого важного господина, он угощается за счет продавщицы сигарет».

— Вот и мой трамвай, — сказал я и хотел вскочить в вагон.

— Что, пропала охота? — Фанни взяла меня под руку.

Я ответил, как мужчина:

— С чего ты взяла? Как это так, с какой стати?

Фанни жила на окраине города, в «Долине».

Движением, которое выдавало привычку впускать гостей, она быстро отперла входную дверь.

— Осторожно, лестница!

Фанни прошла вперед с карманным фонарем в руке, огонек — блуждающий светляк — манил за собой вверх, и я следовал за ним, обвеваемый складками Фанниной юбки. Я шел вплотную за Фанни, ощущая ее всеми своими чувствами, — казалось, с нее упали одежды и я, обхватив ее сзади, несу в потемках высоко перед собой.

Ступеньки были истоптанные. От дома пахло, как от умирающего. Тяжело дыша, мы карабкались все выше и выше, точно на обветшалую башню. Когда на площадке мы на мгновение останавливались отдышаться, слышно было, как стены хрипели.

Через длинный, заставленный шкафами коридор Фанни проводила меня в свою каморку. Над зеркалом веером разместились открытки, портреты артистов и атлетов, весело ухмылявшихся мне навстречу.

«Вот, значит, как она живет», — подумал я и, вспомнив Беседку счастья, опять проглотил «хен».

Инженер, тот самый, в грубошерстном пальто, готов жениться на ней, рассказывала Фанни, «но он — такая мразь, что, только накачавшись, согласишься лечь с ним в постель». Табачную лавочку приобрел для нее он же, субъект в грубошерстном пальто, — чтобы обеспечить ей приличный заработок.

Наливая воду в таз и вешая свежее полотенце, она спросила:

— Ну, а что ты мне подаришь? — но тотчас же спохватилась: — Ах, что же это я говорю! Брось! Не нужно. В другой раз… Сегодня ты не при деньгах. Это не к спеху!

Прежде Фанни служила в кабачке «Бахус» на Герцог-Вильгельмштрассе, а до того жила в Кельне. Ее очень насмешило, что я не знал выражения «выходить на промысел».

— Да ты просто золотко, золотко! — чирикала она. — Теперь таких и нет, ох, умора! Он не знает, что это такое!.. Да ты и не представляешь себе, какая ты находка! За это и приплатить не жалко! — Хихикая, она вертела меня и так и сяк, чтобы осмотреть Золотко со всех сторон.

— Был у меня среди клиентов прокурор, — рассказывала она, — про него говорили, что такого мучителя поискать надо, и чего только я с ним не вытворяла, а ему подавай еще и еще… Вообще заметь — отцы семейств самые страшные развратники, у каждого свои особые причуды.

Еще в Кельне увязался за ней один знакомый, Куник, по прозвищу «Боксер», он часто торчит у нее в лавке.

— От него я никак не могу избавиться. Возможно, он еще сегодня заглянет мимоходом, но это ничего не значит, — раз весь день о нем не было ни слуху ни духу…

Фанни уселась у стола, закинула ногу за ногу и взглянула на часы.

— Ну, а теперь расскажи мне что-нибудь, но только такое интересное, чтобы под это можно было помечтать.

О чем мог рассказать Золотко, чтобы под это можно было помечтать?

Он стал рассказывать о фрейлейн Клер. Она звалась теперь фрейлейн Клер, без всякого «хен». Фрейлейн Клер была удивительной красавицей, такой же красавицей, как мать на мольберте в гостиной. Фрейлейн Клер сидела на качелях в саду, качели качались, качались под звуки гармони. Золотко сидел с фрейлейн Клер в Беседке счастья, они держались за руки, целовались и клялись любить друг друга «до гроба». Но вмешался отец и запретил им встречаться. Любовь их, однако, была так велика, что они решили умереть. Лунной ночью они сели в лодку и поплыли по Альпзее, глубокому, как тысячелетия, как вечность глубокому озеру, в котором отражался древний, как мир, месяц. Фрейлейн Клер обняла Золотко и заплакала: «Я не хочу умирать! — говорила она, — я не хочу умирать!»

— А ведь ты врешь, Золотко, это тебе стало страшно, а не ей. Подумаешь, благородный рыцарь! Как это похоже на вас, мужчин! — Фанни возмущенно вскочила и взяла в руки куклу, лежавшую на подушке.

— Нет, уверяю тебя, Фанни! — вдохновенно врал я. — Именно я был готов умереть. Что хорошего в жизни? Я нисколько не боюсь умереть…

— Вранье! Вранье! — пронзительно визжала Фанни. — зачем ты вообще все это нагородил, какое мне дело да твоей фрейлейн Клер, зачем ты ее приплел сюда, твою…

«…фрейлейн Клер, — хотел подсказать ей Золотко и добавить: — Вовсе не фрейлейн Клер, а фрейлейн Клерхен».

— Фрейлейн Клер! Фрейлейн Клер! — Фанни, словно важная дама, жеманно изогнувшись, прошлась по комнате.

— Фрейлейн Клер-хен, — тихо сказал Золотко.