21 октября Топор Светлый, меткий, и тяжелый, Заходил топор сам-друг. Щепки носятся как пчелы, Сосчитать их недосуг. Много зим, и много весен, Был схоронен мой топор. И стволы дубов и сосен Расширяли свой убор. Не в могиле был он, сильный, А в запрете, в тишине. Так, в углу, валялся, пыльный, И косился он ко мне. Но запреты – где запреты? Но законы – где закон? Эти песни все пропеты, И в лесах и гул и стон. Только бешеный он, верно, Этот пьяный мой топор. Раньше он рубил примерно, А теперь лишь сеет сор. Остудился дальний город, И в деревне не теплей. Лишь, подняв свой волчий ворот, Ходит холод-лиходей. 30 октября
Навороженный сон В лазури, бледной как вода, Тринадцать дисков, череда, Зеленоватая слюда Дала зеркальные блюда. Замерзлый в каждом блюде свет, В них воздух сказок и примет, Остудевающий расцвет, Какой-то знак, чего-то след. На каждом блюде голова, Отрублена, полужива, Полужива, полумертва, Глаза белеются едва. У тех скользящих в небосводе, У всех голов замкнутый рот, Зловеще-круглый хоровод В полярном холоде плывет. Тринадцать пыток, череда, В лазури, тусклой как вода, Зеленоватая слюда. На дне зеркальном кровь-руда. 30 октября Злой сон Мы – мысль страны, которая несчастна, Мы – мозг ума, сошедшего с ума. В злых чарах, там, где черны терема, Костер последний, тлеющий безгласно. Вот брызнет ночь пригоршню мрака властно, Дохнет, от вех злосчастия, чума, Войдет мороз в пустые закрома, И хор безумий грянет полногласно. «Летим по обездоленной стране!» «Скользнем по свежим хлопьям первопутка!» «Убьем! Возьмем! Там все в глубоком сне!» Мы слышим хор видений в тишине. Мы, мозг умалишенного рассудка, Скорбящий светоч, в пропасти, на дне. 15 ноября Видение Серый волк из угрюмой, давно прозвучавшей нам, сказки. Ты по-прежнему воешь в промерзлых пустынных лесах. На деревню зайдешь. Но не так. Без бывалой опаски. Сатанинские свечи пылают в звериных глазах. Ты добычу найдешь. Все деревни баранами скупы. И угнали коней. И корова, – где встретишь ее? Но желанны для волка людские, хоть тощие, трупы. То, что он не доел, – налетит, доклюет воронье. Пожимаясь в лохмотьях, уходит седая Забота. Побелевшие щеки. Исканье во впалых глазах. И с клюкою вослед пробирается призрачный кто-то. Это Смерть? Или Совесть? Убийство? Отчаянье? Страх? Перекинулись тени в глаза, где расплескано горе, Не из глаз подоспевших, безглазых назойливых ям. Обнялись. Зашагали вдвоем в оскудевшем просторе, По немым косогорам, по брошенным мертвым полям. Вот усадьбу прошли, где в разбитые окна метели Набросали снегов. Настелили постели. Поспи. И уходят вперед по крутящейся снежной кудели. От сугроба к сугробу. В лесах. В пустырях. На степи. Миновали деревню. Другую. Село миновали. Нет людей. Нарастанье отверженных брошенных мест. И на каждую дверь подышали в безмолвной печали. Где дохнут, там означится, белой проказою, крест. Утомило безлюдье. Прискучило мертвое дело. Завертелись в снегах две метели беды мировой. А Луна в высоте – словно лик из застывшего мела, Словно глаз мертвеца, – приоткрыт, но давно неживой. 17 ноября Камнеград В размеренном четком Камнеграде, Где ждет чеканный лик Петра, Когда же кончится игра Безумных, захмелевших в чаде, Людей ничтожных, без Вчера, Без Завтра, – ком, где гад на гаде, – В гранитном строгом Камнеграде Зимой суровы вечера, Еще суровей ночь без света, В домах, где позабыта печь, Как вольная забыта речь, Все холодом седым одето, И голод спит в капканах тьмы, А лунный луч, как саван белый, Нисходит в Град оцепенелый, Сжимая в кандалы зимы Давно застывшие умы. Я мыслью прохожу по строгим Знакомым улицам. Но Зверь, Его же имя: «Лгущим верь», Все сделал мертвым и убогим. Убийство правит там теперь. Лазутчик всюду наготове, Чтоб, заскрипев, раскрылась дверь И снова пала тяжесть крови. И снова Сатанинский меч, Всегда несытый и кровавый, Все будет жертв алкать, стеречь, И похваляться той забавой, Где правым тешится неправый, Злодей к продажным держит речь, А проходя от дома к дому, В домах, где позабыта печь, Немой идет как тень к немому, Живые люди мертвых встреч. В душе, в том внутрезорком взгляде, Что досягает до светил, Всегда живет в созвенном ладе, Что сердцем зорко полюбил За красоту творящих сил. В душе я мысль о Камнеграде, Тоску о нем не погасил. В душе набат. В ней вопль об Аде. И звук псалмов. И звон кадил. Твердыня с мощностью стропил, С устоем скреп. Созданье воли. Рисунок гения в веках, Где каждый шаг – исход из боли, Умом преображенный прах, Где каждый дом – крылатый взмах. Не город, а напев гранитный, Всей нашей гордости кудель, Всей нашей славы колыбель, Узор, с которым в дружбе слитной Золотоглавая Москва. Столица, глянувшая в Море, Где внепредельна синева, Где, с духом смелым в договоре, Даль уводящая жива. Столица – мысль, где стержень – Невский, Венчалась с Пушкиным Нева, Где высочайшие слова Сказал сразитель вещества, Коперник духа, Достоевский. Пришел неотвратимый час, Скрещение, во вражьей встрече. Тысячелетних семиречий, Чьи розны русла, чей рассказ Еще не кончен и сейчас. Но вы, зловещие предтечи, Вы, чей бесовский спутник – страх, У подходящего предела Творите мертвое вы дело, Вы злая воля на весах. Бесам возбранено зачатье. И в перекатных голосах, В грядущем, в видящих глазах, Один вам приговор: Проклятье. В беду наворожив свой сглаз, Начав преступную дорогу, Вы пропасть кликнули в подмогу, И пропасть всех поглотит вас. Вселенная живет не ради Пролитья крови, как потоп. Знак духа – побежденный гроб. И в возрожденном Камнеграде Не коршун, расширяя зоб, Кичиться будет над пустыней, Всю землю превращая в склеп. Я вижу вновь его твердыней С двойным устоем прочных скреп. Обильной будет вновь природа, Узнав, что труд опять творец. На вече мыслей и сердец, В бреду зачатая, свобода Возникнет вольной наконец. И, камень взяв рукою верной, Лелея замысел размерный, Ваятель поведет резец. И корабли в лазурном поле, В сафире, полном серебра, Вскрылят напев: «Давно пора!» Во исполненье вещей воли, В веках чеканного, Петра. |
