Сегодня ночью Океан
Гремел необычайно.
А в сердце – розы дивных ран,
А в рдяном сердце – тайна.
Оно горит, – и вот он, сад
Из огненных растений,
Кругом полночный перекат,
Напевный гул гудений.
Но что мне сердце? Что мне ночь
В беззвездности безлунной?
Что было здесь, умчалось прочь,
Я в музыке бурунной.
Какая там виолончель.
Глубинныя рыданья.
Какой свирели тонкий хмель.
Разгулы труб. Гаданье.
Считает мир. Гадаю я.
Что мыслится там в небе?
В глухие стены бытия
Бьет молотом мой жребий.
Мой молот – быстрый молоток,
Незримый молоточек.
Ведет меня в мой верный срок,
Введет без проволочек.
И в мире царствует разлом,
Пришел к нам век железный.
Вскипай, огонь, бесчинствуй, гром,
Раскройте зев свой, бездны.
Но пусть потопли острова,
Где в честь меня плясали.
Но пусть измяты все слова,
Разбиты все скрижали.
Но пусть вода, но пусть огонь
Мою терзают землю.
Я в вихре звуковых погонь,
Я Океану внемлю.
И в дрожи дремлющих ресниц
Росинка, зыбь в алмазе.
Сквозь Хаос, с грохотом бойниц
Я в неразрывной связи.
Вокруг Сицилийских я плыл берегов,
Оружие наше блистало.
Мой черный дракон, преисполнен бойцов,
Стремил достающее жало.
Валы рассекая средь ночи и дня,
Все взять я хотел своенравно.
Но Русская дева отвергла меня.
Я бился в Дронтгейме с рядами врагов,
И гуще их были дружины.
На каждый удар был ответный готов,
Меня не сразил ни единый.
Был конунг сражен мной. Бегущих гоня,
Служил мне клинок мой исправно.
Но Русская дева отвергла меня.
Белела вослед корабля полоса,
Нас было шестнадцать, и буря
Раздула, ветрами налив, паруса,
Чело тученосное хмуря.
И бурю на бурю – на битву сменя,
Победу я брал полноправно.
Но Русская дева отвергла меня.
И все в удальствах мне охота пришла
До крайнего вызнать изгиба.
Не выбьет горячий скакун из седла,
Я плаваю в море, как рыба.
Когда – на коньках, я быстрее огня,
Весло и копье мое славно.
Но Русская дева отвергла меня.
И каждая дева с любою вдовой
Узнала, и это пропето,
Что всюду на юге встречаю я бой
При пламенях первых рассвета,
Зовет меня Море, за край свой маня,
И даль мне шумит многотравно.
Но Русская дева отвергла меня.
Я горец, рожден меж обветренных скал,
На луках там звучны тетивы.
Стрелою я цель не напрасно искал,
Корабль мой – набег торопливый.
О камень подводный дракон мой, стеня,
Заденет – и вынырнет плавно.
Но Русская дева отвергла меня.
Литва и Латвия. Поморье и Суоми.
Где между сосен Финн Калевалу пропел,
Меж ваших говоров брожу в родном я доме.
Венец Прибалтики. Вещательный предел,
За морем – Швеция. Озера. Одесную –
Оплот Норвегии. Ошуйю – я ликую.
Там где-то некогда, – кто молвит точно, где? –
Свершилось – для меня единственное – чудо: –
Молился предок мой! И к Утренней Звезде
Не он ли песнь пропел, под именем Вельмуда,
Что по морям хотел настигнуть горизонт,
И стал поздней – Балмут, и стал – и есть – Бальмонт?
Всегда в хотении неведомаго брега,
Я проплывал моря к неведомой стране.
И, в летопись взглянув, я вижу близ Олега
Вельмуда. Нестора читаю, весь в огне.
И голубой просвет ловлю родного взгляда: –
Прибил свой щит Олег на тех вратах Царь-Града.
Не указанье ли, что с детских дней во мне
Неизъяснимая вражда к красе Эллады?
Мой пращур бился там, и на глубоком дне
Морским царевнам пел, – как пел Садко, – баллады.
Не память ли веков, бродячих и морских,
Что синь морскую я всегда вливаю в стих?
Когда впервые мне, ребенку, дали браги,
Еще я мало что о вольном мире знал,
Но гости, – мнилось мне, – те древние Варяги,
Чей смелый дуб-дракон рассек сильнейший вал.
Чрез полстолетие все то же в сердце пенье.
Я помню проблеск тот. День Пасхи. Воскресенье.
Мне говорила мать, что прадеды мои
Бродили по Литве. Когда-то. Где-то. Кто-то.
От детских дней люблю журчащие ручьи,
И странной прелестью пьянит меня болото,
Узорный дуба лист, луга, дремучий лес,
И сад, и дом отца, с узорами завес.
Кто камыши пропел? Ах, что мы знаем! Ящер,
Что в дни цветение Земли гигантом был,
Не ящерки ли он, в веках забытый, пращур?
И в искре из кремня – не ста веков ли пыл?
Я камыши пропел, как до меня не пели.
Но раньше пел Литвин, играя на свирели.
Чья песнь о лебеде Россию обошла?
Ее еще поют. Поют и в чуждых странах.
Кто в яркий стих вложил мгновенный блеск весла,
Болотной лилии красу и зорь румяных?
Я говорю: Не я. Но кровь во мне жива,
В чьем вспеве, лебедем, плывя, поет Литва.
Я видел вещий сон. Безмерное болото.
Все в белых лилиях. В избе живет колдун.
В оконцах свет зари. Играет позолота.
Ведун перебирал перебеганья струн.
Он песнь о Солнце пел. Живет та песня, Дайна.
Мне чудится, тот сон мне снился не случайно.
Не черный звался он, а Белый Чаровник,
И было перед ним Волшебное Болото,
Завороженное. В лесу и гул, и клик.
Ломает путь кабан. Уносится охота.
Колдун поет свой сказ, лелея струнный звон,
В нем путь, и пенный вал, и черный дуб-дракон.
Певучий длился сказ. В глухом лесу усадьба.
В ней много комнаток. Полна богатства клеть.
Яруют мед и хмель. И в яркой яри свадьба,
Как лебединую отрадно песню спеть!
Любимый – не любим. Прощай, моя дубрава.
Иду я в край иной. Пред смелым всюду слава.
Иди, буланый конь. Люблю я звук копыт.
Уж дом родной – как дым, за синей гранью взгорья.
В морской душе восторг морской не позабыт.
Вперед. За ширь степей. Чу, рокот Черноморья.
И баламутил он, с конем, и там, и тут.
Мой прадед, дед отца, смельчак, боец, Балмут.
Как перелился сон и стал былым, столь явным,
От моря Чернаго плеснула кровь куда?
Нет, не назад в Литву, к убежищам дубравным,
За лесом Муромским – любви зажглась звезда.
И сон того я сна. А где проснусь? Не знаю.
Хочу к неведомо-единственному краю!
