«Тетрадь должна содержаться в порядке. Запрещается писать между линейками или на обложке, вырывать или разрезать листки. Запрещается писать о своем деле или об условиях в тюрьме. Запрещается также писать какие-либо непристойности.
За злоупотребление тетрадью виновный лишается разрешения ею пользоваться и подвергается дисциплинарному взысканию.
Внизу указать, желает ли заключенный после освобождения взять тетрадь с собой.
Вопрос о том, можно ли взять тетрадь с собой, решается инспектором».
На внутренней стороне обложки были напечатаны советы воспитательного характера. На внешней — правила движения:
«Каждый водитель обязан проявлять должное внимание и осторожность в отношении других водителей! Запрещается пешеходам и велосипедистам цепляться за идущие впереди машины!» На задней стороне тетради можно было прочесть, что «электричество — добрый слуга, но, если обращаться с ним легкомысленно, оно может явиться причиной неприятностей и несчастий! Поэтому: не бросай мячи или другие вещи в электрические провода! Не запускай бумажного змея вблизи электрических проводов! Храни пробки в определенном месте, чтобы в случае надобности сразу же найти их! Не забывай выключить электрический утюг!»
Эти указания и советы были единственным чтением в первые дни их пребывания в тюрьме Вестре, и они развлекались вовсю. Мадс Рам не уставал читать эти правила вслух своему товарищу и внушать ему, что он ни при каких обстоятельствах не должен запускать змея вблизи электрических проводов. А положил ли ты пробки В определенное место?
— Отвяжись! — говорил Мартин. — Напиши лучше что-нибудь в этой прекрасной тетради! Пиши свои воспоминания! Но смотри не напиши чего-нибудь между линейками!
— Об условиях в тюрьме писать запрещено, — вздыхая, заметил Рам. — А об этом можно было бы сказать кое-что.
— Для юриста это хороший урок. Ты небось не знал, что такое датские тюрьмы?
— За годы работы я имел возможность познакомиться с нелепыми порядками, заведенными в тюрьме, — ответил адвокат. — И я думаю, что нигде в государственных учреждениях нет такой организационной бездарности, такого полного идиотизма, как в тюрьме, которая является заключительным звеном жалкого судопроизводства и отвратительным осуществлением наказания.
Мадс Рам ходил по камере взад и вперед. Мартин сидел на табуретке. Камера была так мала, что ходить обоим одновременно было нельзя.
— Если мы когда-нибудь и выберемся отсюда, — сказал Мартин, — мы не должны ничего забывать. Об этом нужно писать и говорить!
— Гм. Благородное намерение! В нашем положении только и остается проектировать будущую реформу тюрьмы.
— Ты, значит, не веришь, что мы выйдем отсюда?
— Мы — заложники, старик. Независимо от того, какой ход примет война, в один прекрасный день распоряжаться нами будут немцы. Датское правительство и пальцем не шевельнет, чтобы спасти нас. И когда война кончится, они обвинят в этом немцев. Может быть, нам даже поставят памятник.
Адвокат упорно ходил взад и вперед. Мартин Ольсен посмотрел на пол. Он был покрыт твердой корой застарелой грязи.
— Ты знал, что в тюрьме так скверно? — спросил он,
— Нет. Я не знал, что здесь такая грязь. Первый пункт реформы будет заключаться в том, чтобы ассигновать деньги на мыло.
— Этого недостаточно.
— Да, нужна еще соляная кислота, Взгляни на эту отвратительную раковину! Я пытался почистить ее щеткой для рук, но из этого ничего не вышло.
— А ты не думаешь, что и тюремная кормежка требует реформы?
— Это ты про кровяной пудинг с волосами? Ты мог бы его не есть. Не обязательно есть все подряд. Но вообще-то и черный гнилой картофель мне тоже не по вкусу.
— А почему здесь такая отвратительная еда? Что это, скупость или воровство? — спросил Мартин.
— Идиотство и бездарность. Можешь быть уверен, что это обходится невероятно дорого. Государство, несомненно, сэкономило бы большие деньги, если бы пищу поставлял какой-нибудь ресторан.
— По-твоему, в этом заложен какой-то смысл?
— Нет. Я не думаю, чтобы надутые тюремные чиновники вкладывали в это какой-то смысл.
— А может, еда подается так по-свински специально, чтобы унизить заключенных?
— Конечно, если людей кормить, как свиней, они, естественно, становятся животными. Эти отвратительные жестяные миски, поставленные одна на другую, причем содержимое одной выливается в другую, так, что каша на снятом молоке и коричневый соус смешиваются, придуманы, конечно, не для того, чтобы воспитывать культуру еды и человеческое достоинство.
— Ты был в армии? — спросил Мартин.
— Нет.
— Я был. В армии то же идиотство и унижение человеческого достоинства, как и в тюрьме. Солдат так же бесправен перед командиром, как заключенный перед тюремным служителем. Его унижают и оскорбляют тысячами способов, а он не имеет права ответить. Все построено так, чтобы заставить солдата пресмыкаться и лицемерить. Его существование будет более или менее сносным только тогда, когда он научится пожирать начальство глазами и полностью лишится своей индивидуальности.
— Правда, я не отбывал воинской повинности, — сказал Мадс Рам, — и не умею рассказывать солдатских историй. Но в юности я был секретарем в четырнадцатом отделе Военного министерства, так что я не совсем уж невежда в военном деле и видел немало высоких военных чинов. Они были очень шумны и хвастливы. Но это было в мирное время. После начала войны хвастливости у датских офицеров, наверно, поубавилось.
— А может быть, все это делается со смыслом? Может, буржуазное государство сознательно превращает людей в лицемеров?
— Не знаю, — задумчиво промолвил адвокат. — В течение моей короткой карьеры чиновника на государственной службе я не смог обнаружить в этом какого-либо смысла. Но, возможно, что ты прав. Возможно, что за всем этим скрываются некие хитрые капиталистические намерения. Ты ведь читал политические брошюры?
— Да, я прочитал всю политическую литературу, какую мог достать. — Мартин с грустью вспомнил о своей прекрасной коллекции политических брошюр, конфискованной полицией.
— Нет, я не служил в армии. И не бывал ранее в тюрьме, — сказал Мадс Рам, — Но я учился в школе. Так называемая высшая школа сознательно калечит человека. В гимназии методично воспитывают карьеристов, лицемеров, поощряют дурные склонности, нужные буржуазному государству.
— Я учился только в сельской школе, — ответил Мартин. — У нас был всего один учитель. Он очень набожный, но справедливый и хороший человек. Старик Тофте очень любит детей и многому нас научил. Высшей школы я не знаю.
— Высшая школа в первую очередь старается сделать человека уступчивым. Это то же, что военная муштра. Ты все же прав, когда говоришь, что в буржуазных учреждениях заложен некий смысл. Деморализующая система наказания в нашей стране — это адекватная форма выражения сущности разлагающегося современного буржуазного общества.
— Я не знаю, что такое «адекватная», — сказал Мартин Ольсен.
— Это такой юридический термин.
— Оскар Поульсен тоже очень любит иностранные слова. Он и сам-то не всегда их понимает.
— Мы страдаем приверженностью к иностранным словам. Поэтому-то нас так трудно понять простым людям.
— Так что ты хотел сказать словом «адекватная»?
— Я хотел только сказать, что грязная тюрьма, в которой мы сидим, — наглядная иллюстрация всего устройства нашего общества.
— Ну, я вижу, мы здесь не зря просидим, — заметил Мартин. — Независимо от того, как повернутся события.
— Конечно, тот факт, что мы получили возможность изучить это великолепное здание изнутри, не может не иметь значения для датских тюрем, — согласился Рам. — Я не знаю, сколько нас здесь, но наше пребывание приведет к таким изменениям, какие тюремному начальству и не снились. Будь уверен!
— Может, посидишь? — предложил Мартин, — Мне ведь тоже нужен моцион.
Рам сел на свою табуретку, а Мартин начал ходить по камере, шесть мелких шажков вперед, шесть назад.
