— Интеллигентские предрассудки, — возразил кораблестроитель. — Пора тебе знать, товарищ, что мы живем в классовом обществе. Официальная власть — орган для угнетения одного класса другим. И хотя власть богатства в государстве буржуазной демократии осуществляется косвенно, она тем не менее существует. Азбучная истина, товарищ!

— Ты говоришь, как по писаному. Но можно ведь представить себе, что датские судьи и в нынешней исключительной обстановке откажутся жертвовать своими земляками. Можно рассчитывать и на то, что буржуазные Судьи могут быть людьми справедливыми, что они уважают конституцию, как люди и как чиновники.

— Думаю, что немцы дали датскому высшему классу и его чиновникам желанный предлог забыть о конституции, — сказал кораблестроитель.

Дверь в ванную комнату с шумом раскрылась, и появился полицейский в белом летнем кителе, казавшемся Синим в этой камере.

—Эрик Эгон Хест! — выкрикнул он.

— Я, — ответил кораблестроитель.

— Оле Свенсен!

— Я, — отозвался моряк.

— Выходите!

— Прощайте, товарищи! Не падайте духом!

Кораблестроителя и моряка увели, дверь захлопнули и заперли. Через десять минут увели писателя и подсобного рабочего.

— Похоже на то, что мы останемся здесь вдвоем, — сказал столяр Мартину, — В каждой камере должно быть двое.

— Прекрасно. Мы сможем продолжать дискуссию.

— Карл Артур Бек! Мартин Торвальд Ольсен! — выкрикнул тюремщик. — Идите передо мной! Один за другим! Глаза опустить вниз! Не разговаривать!

Держа равнение в затылок, они вошли в большой зал с несколькими рядами галерей, связанных друг с другом железными лестницами. Шум стоял, как в механическом цехе.

— Сюда! Вверх по лестнице! Стоп!

Столяра заперли в камеру, захлопнув за ним дверь со страшным грохотом.

— Дальше! Здесь! Стоп! Лицом к двери!

Служитель отдавал команду, как будто Мартин был целым полком солдат. Камера № 32!

Мартина втолкнули в камеру и заперли дверь.

Маленький, толстенький человечек поднялся с деревянной табуретки и испытующе посмотрел на Мартина.

— Здравствуйте, — сказал Мартин, — Извините, что обеспокоил!

— Никоим образом. Добро пожаловать. Пожалуйста, садитесь! Здесь, к сожалению, одна табуретка, но мы можем сидеть по очереди. Меня зовут Мадс Рам.

— Меня — Мартин Ольсен. Я рад, что наконец могу поговорить с адвокатом.

— Гм. Разве мы встречались раньше?

— Нет. Но я знаю тебя по газетам.

Адвоката Мадса Рама узнать было легко. Характерная голова с большим выпуклым лбом и умные живые глаза. Он был известен как защитник по политическим делам и как автор статей в «Арбейдербладет».

— Я читал твой фельетон «Черные силы».

— Да-а, было такое дело! Пройдет немалый срок, прежде чем мы снова сможем развлекаться подобными вещами. Но действительность сейчас более волнующа, чем какой-либо роман. Не правда ли?

— Правда!

— Я слышу, что ты не копенгагенец, откуда ты?

— Из Южной Зеландии, Фрюденхольм около Престё.

— Тебя оттуда и забрали?

— Да, в воскресенье утром. Мне кажется, что это было очень давно.

— Гм. Они взялись за дело основательно. И в провинции тоже! Фрюденхольм — это поместье, не так ли? Там, кажется, живет нацистский граф Розенкоп-Фрюденскьоль?

— Да.

— И вся округа кишит нацистами?

— Нет. В поместье, конечно, есть нацисты, но они не из нашей округи. А у нас двое — один богатый хуторянин, а второй полуидиот, прозванный Панталонщиком.

— Чем ты занимаешься?

— Я рабочий. Недавно меня выбрали председателем профсоюзной организации.

— У вас своя партийная организация во Фрюденхольме или вы входите в организацию в Престё?

— У нас своя маленькая организация.

— Оттуда забрали нескольких товарищей?

— Нет, не думаю. По-моему, меня одного. Они искали еще рабочего молочного завода Оскара Поульсена, но ему удалось уйти.

— Оскар Поульсен? Рыжий?

— Да.

— Его я хорошо знаю. Он был добровольцем в Испании.

— Ага.

— Гм, да. Я был его защитником. Копенгагенский суд приговорил его к обычным двум неделям. А министр юстиции Йеронимус из кожи вон лез, чтобы увеличить наказание испанским добровольцам. С добровольцами в Финляндии они так не поступали. Судья Сигурд Свенсен, фанатически ненавидящий коммунистов, тоже старался. У меня были с ним очень острые столкновения. Он мешал мне защищать по всем правилам Оскара Поульсена. Он держался очень важно, напыщенно и то и дело лишал меня слова. Дело кончилось тем, что я заявил протест и отказался .вести защиту, потребовав занести в протокол, что судья не дал мне возможности выполнить мой долг.

— А я-то хотел просить тебя быть моим защитником.

— Я с радостью соглашусь, если у нас вообще будет возможность защищаться. Значит, ты и Оскар Поульсен руководили партийной организацией?

— Да, можно сказать, что так. Я — председатель, Оскар — секретарь.

— Полиция, видимо, хорошо осведомлена. Откуда, черт возьми, они узнали имена? Откуда в Полицейском управлении известно, кто руководит маленькой коммунистической ячейкой во Фрюденхольме?

— Я тоже над этим раздумывал. Невозможно понять. Значит, они уже много лет шпионили за нами. Может быть, полиция была связана с нашими местными нацистами?

— Очень возможно. В политической полиции много нацистов.

— Как ты думаешь, что теперь будет? Нас же должны передать в суд.

— Да-а, возможно. Но это ничего не меняет. Мы, товарищ, заложники.

— Но если судья возьмется за дело, он должен ведь будет…

— Датские судьи — самые покладистые люди, каких только можно себе представить. Я хорошо знаю судей, они приятные, уступчивые.

Послышался шум у двери, ее открыли с обычным грохотом. Тюремщик, пожилой человек с висячими усами, принес оловянную миску, ложку, вилку, нож и глиняную кружку новому заключенному.

— Много хлопот? — участливо спросил Рам.

— Когда открывается дверь, вы должны немедленно подойти к окну и встать спиной к стене. И не двигаться, пока служитель в камере!

— Если вы хотите, чтобы мы вставали, добрый человек, то дайте нам возможность вставать! — сказал адвокат. — У нас только одна табуретка. Вам придется принести еще один стул, чтобы мы могли выполнять ваши правила!

Оскорбленный надзиратель вышел, хлопнув дверью. Вскоре он появился с табуреткой.

— Спасибо. Вы очень любезны, — сказал Рам.

— Предупреждаю, будьте поосторожней! — прошипел служитель.

— Боже ты мой! Разве запрещено хвалить тюремный персонал?

— Молчать!

Дверь захлопнулась.

— Да-а. А ведь этот служитель, наверно, хороший, честный человек, — сказал Рам. — Но его здесь деморализовали. Если мы долго пробудем здесь, нам придется взяться за воспитание тюремщиков. Мы должны изменить эту тюрьму, прежде чем покинем ее. Пока мы добились дополнительной мебели! А как выглядят тюремные камеры в провинции?

— Так же, как здесь, — ответил Мартин. — Отвратительно. Горшок и плевательница, жестяная миска и глиняная кружка. Я смотрю, здесь горшок тоже четырехгранный, как и в камерах Полицейского управления.

— Это сделано по специальному заказу. Над ним трудился художник, — сказал Рам, — Будь уверен, такие горшки стоят недешево!

— А в остальном все то же. Откидная койка, прикрепленная к стене. Полка. Стол. Раковина. Шесть шагов в длину и три в ширину.

— Маленьких шагов, — поправил Рам.

— Что за объявление висит под окном? Тюремный распорядок?

— Нет, это то, что вешают в жилых домах, — сказал Рам.

Мартин подошел поближе и прочел объявление, написанное на маленьком куске картона:

— Здорово! — сказал Рам.

Пока два арестанта, сидя на своих табуретках, беседовали в камере № 32 в тюрьме Вестре, два министра — коллеги беседовали в роскошных покоях дворца Кристиансборг.