Тут, собравшись с духом и вручив судьбу свою господу, так как другого выхода у меня не оставалось и, если бы я за это дело не взялся, мне непременно отрубили бы голову, я приготовил все то, что нужно было для врачевания. В первую очередь я приступил к ране на руке, поскольку она казалась наиболее опасной, и наложил на нее семь швов; конечно, если бы принц попал в руки настоящего хирурга, последний удовлетворился бы меньшим числом; что же касается лба, так как рана там была менее значительна, я ограничился пятью и наложил сверху пакли с яйцом, ибо такие перевязки мне не раз приходилось видеть в Индии. Через пять дней я снял швы, но продолжал ухаживать за раненым, и угодно было господу нашему, чтобы через двадцать дней он выздоровел и никаких последствий от ран у него не осталось, кроме некоторой неподвижности в суставе большого пальца. После этого и король, и все вельможи обходились со мной с отменной любезностью и уважением; не менее приветлива была королева и дочки ее. Они преподнесли мне шелковые одежды, а мужчины дарили мне мечи и веера; король же велел выдать мне шестьсот таэлей, так что одно лечение принца принесло мне более полутора тысяч крузадо.

В это время я получил письма от двух португальцев, оставшихся в Танишума; они писали, что китайский пират, с которым мы прибыли в Японию, собирается вернуться в Китай; я известил об этом короля и попросил разрешения отбыть, каковое было мне дано без малейших колебаний и со всяческими благодарностями за излечение сына. Король немедленно велел снарядить мне гребную фунсе, снабдив ее всем необходимым, и дал мне двадцать слуг в качество гребцов, а капитаном ее назначил одного дворянина. Из Фушеу я отбыл в субботу утром, и в следующую пятницу после захода солнца мы прибыли в Танишума, где я встретил своих спутников, оказавших мне радостный прием. Здесь мы задержались еще на пятнадцать дней, пока шли последние приготовления к отплытию, а затем отправились в Лиампо, порт на Китайском море, уже ранее упоминавшийся мной, где португальцы в те времена занимались торговлей. Господу нашему было угодно, чтобы, следуя своим путем, мы благополучно добрались до места назначения, где были прекрасно приняты местными португальцами. Им показалось весьма необычным, что мы доверились вероломным китайцам, и они принялись расспрашивать, из каких мест мы идем и как нам пришло в голову сесть на китайское судно. Мы объяснили, как обстояло дело, и пересказали все наше путешествие, упомянув и о новой открытой нами земле — Японии ^{240}, о великих количествах серебра, имеющегося там, а также об огромных прибылях, которые можно было бы получить, если продавать там китайские товары. Все так обрадовались этим известиям и, не зная, как выразить свой восторг, поспешили вознести благодарность всевышнему за такую милость и процессией прошли из собора Святого Зачатия до окраины поселка, где была расположена церковь св. Якова. Там была отслужена месса, которую завершила проповедь. Но едва покончили с этим святым и благочестивым делом, как сердцами большей части жителей поселка овладело любостяжательство. Все настолько возжелали попасть в Японию первыми, что разбились на группы и с оружием в руках бросились спорить из-за товаров, вырывая их друг у друга. Китайцы, видя такую непривычную и непомерную алчность, стали взвинчивать цены, отчего пико шелка, стоившее раньше тридцать таэлей, поднялось за какие-нибудь восемь дней до ста шестидесяти, да и по этой цене за товар дрались, будь он даже самого дурного качества. Скупив весь шелк, купцы, обуреваемые жаждой наживы, за пятнадцать дней снарядили в путь девять джонок, стоявших тогда в порту, однако подготовились к плаванию так дурно, что на многих не было даже штурманов, место их занимали судовладельцы, ничего не разумевшие в этом деле. Джонки отплыли в одно прекрасное воскресенье все вместе, не задумываясь о направлении ветра и приливах и не считаясь ни с муссоном, ни со здравым смыслом, — они совершенно позабыли об опасностях, которые таит в себе море. Они были так упрямы и ослеплены, что не думали ни о каких препятствиях, — на одной из этих джонок отправился и я.

Таким вот образом мы вслепую проплавали между островами и материком весь этот день, пока в полночь не разразился сильнейший ливень, совершенно уничтоживший видимость. А налетевший шквал погнал нас на отмели у Готома, лежащего на тридцать восьмом градусе. Из девяти джонок чудом уцелели только две, а семь пошли на дно, причем ни с одной не спасся ни один человек; потери при этом были оценены в триста тысяч крузадо, не говоря уже о шестистах утонувших, в число которых входило сто сорок богатых и уважаемых португальцев. Две джонки, спасшиеся от гибели, продолжали идти своим курсом и обе вместе дошли до острова лекийцев. Наступило новолуние, и на нас налетел столь сильный норд-ост, что мы потеряли друг друга из виду. Под вечер ветер перескочил на вест-норд-вест, отчего волны взбились чрезвычайно высоко и покрылись пеной, так что ужас брал на них смотреть. Наш капитан Гаспар де Мело, человек благородного происхождения и весьма мужественный, видя, что у джонки разошлась корма и вода поднялась на девять пядей выше нижней палубы, согласился по совету старших корабельников срубить обе мачты, ибо они вызывали расхождение обшивки. И хотя рубили мы мачты с возможной осторожностью и осмотрительностью, тем не менее грот-мачта обрушилась на четырнадцать человек, среди которых было пятеро португальцев, им переломало все кости, — зрелище, столь потрясшее нас, что мы некоторое время были вне себя от ужаса. Тем временем шторм все усиливался; наше жалкое суденышко проносило на волнах почти до заката солнца, когда корпус джонки начал окончательно расходиться. Тогда капитан и весь прочий экипаж, видя печальное положение, к которому привели нас наши грехи, бросились на колени перед изваянием божьей матери и со слезами и криками стали вымаливать у нее, чтобы она добилась у своего святого сына прощения наших грехов, ибо о спасении жизни не могло быть и речи. Таким вот образом в полузатопленной джонке мы провели большую часть ночи вплоть до конца второй ночной вахты, когда мы налетели на риф, от первых же ударов о который джонка наша разлетелась на куски. Погибло при этом шестьдесят два человека — одни утонули, а другие были расплющены килем. Всякий разумный читатель поймет, как горько нам было и как жалко погибших товарищей.

Те из нас, кто спасся после этого печального кораблекрушения, — а нас было двадцать четыре человека, не считая женщин, — как только стало светло, поняли, что мы находимся на большом Лекио ^{241}, так как видели вдали Огненный остров и хребет Тайдакан. Собравшись все вместе, мы, израненные устричными раковинами и острыми камнями рифа, препоручили себя со многими слезами господу нашему и пошли по грудь в воде; кое-где нам приходилось пускаться вплавь; так вот мы прошли пять суток, непрерывно мучаясь, что легко себе представить, причем единственной нашей пищей были водоросли. Наконец угодно было господу, чтобы мы добрались до земли и там еще трое суток странствовали по лесу, питаясь травами, которые у нас называются кислицей, пока не были замечены каким-то пасшим стадо мальчиком. Увидев нас, он бросился бегом к себе в деревню, стоявшую на горе в четверти легуа от того места, где мы находились, чтобы дать знать о нашем появлении жителям. Последние, трубя в раковины и колотя в барабаны, созвали всю округу, так что за три или четыре часа собралось более двухсот человек, среди них четырнадцать всадников. Едва завидев нас, они разделились на две группы и направились к нам с намерением окружить. Капитан наш, видя печальное и жалкое положение, в которое мы попали, опустился на колени и стал многими прочувственными словами внушать нам мужество, напоминая, что ничто на свете не совершается без божественной воли, а посему, как христиане, мы должны понять, что господу нашему угодно, чтобы ныне наступил наш последний час. А раз это так, мы должны подчиниться его воле, безропотно принять из его десницы печальный конец и лишь просить от всего сердца и с великой настоятельностью прощения за все совершенные нами грехи. Сам он верит в божественное милосердие и убежден, что, если мы со стенаниями, как предписывают нам святые заповеди, взовем к господу, он в этот час не станет вспоминать наших прегрешений. С этими словами он воздел руки к небу и трижды повторил, заливаясь слезами: «Господи боже, смилуйся над нами!» В ответ из всех наших уст вырвался такой вопль благочестивого христианского сокрушения, что истинно могу сказать: в это мгновенно мы менее всего думали о том, чего, естественно, должны были более всего бояться. И вот, когда мы находились в этом исступлении, к нам приблизилось шестеро всадников и, видя нас нагими, безоружными и коленопреклоненными, а рядом трупы двух женщин, прониклись к нам таким состраданием, что четверо из них тут же повернули и поскакали назад, чтобы унять народ и запретить нас трогать. Вскоре они вернулись и привели с собой шесть человек, по-видимому, судейских, или, по крайней мере, исполнителей того приговора, который, как нам казалось, вынес нам всевышний. По приказанию всадников они связали нас по трое и с видимым сочувствием сказали, что бояться нам нечего, так как король лекийцев — человек богобоязненный, питающий по природе своей любовь к неимущим, которых всегда наделял щедрой милостыней, а посему, утверждали они и клялись своей верой, зла нам никакого не причинит. Утешения эти, возможно и искренние, не успокоили нас, ибо к этому времени мы почти отчаялись, и если бы такие добрые слова сказали нам даже люди, к которым мы питали полное доверие, мы бы не поверили им, а уж что говорить о жестоких и тиранических язычниках, не исповедующих нашу религию и не знающих истинного бога.