На следующее утро все победители, как здоровые, так и раненые, пошли грабить убитых, ибо язычники, как я это, кажется, уже говорил, идут на войну, надев на себя все свои драгоценности, будь то золото или самоцветы, а многие из павших были богатыми людьми. После того как солдаты удовлетворили свою алчность, новый государь этого злополучного королевства снялся с лагеря и направился в город Пегу, находившийся в трех легуа с небольшим, однако, не желая вступать в город в этот же день по некоторым соображениям, о которых речь будет дальше, он стал лагерем в поле, называемом Сундай-Патир, в половине легуа с небольшим от города, позаботившись расставить у двадцати четырех его ворот по пятьсот всадников стражи во главе с бирманскими начальниками. Тут он простоял пять дней, не решаясь войти в столицу, ибо опасался ее разграбления, чего требовали от него наемные войска, напоминая ему обещания, данные им еще в Тангу. А так как военному люду, живущему на жалованье, свойственно не уважать ничего, кроме собственной выгоды, наемники, видя, что король мешкает и оттягивает вступление в город, пришли в большое возбуждение, и некоторые подняли мятеж по наущению одного португальца из Брагансы по имени Кристован Сарменто, человека надменного, но очень храброго и отличного военачальника. И так как мятеж вскоре принял угрожающий характер, бирманский король укрылся в надежно защищенной пагоде со своими бирманцами до следующего утра, когда в девять часов между королем и мятежным войском начались переговоры. Наступило некоторое успокоение. Выйдя на монастырскую стену, король громко, чтобы все его слышали, объявил о своих намерениях.

— Доблестные военачальники и друзья мои, хоть вы и не слишком строго соблюдаете верность и послушание, в которых вы клялись мне в Тангу, я велел вас призвать в эту священную усыпальницу, чтобы в ней, подкрепив искренность слов моих торжественной клятвой, открыть вам мои замыслы. Преклонив колени и воздев руки к небу, беру в свидетели Киая Нивандела, бога сражений на поле Витау, и умоляю его выступить судьей между мной и вами. Пусть он лишит меня языка, если я солгу в том, что я вам скажу. Я отлично помню обещание, данное вам в Тангу, и то, что я обязался дать вам город на разграбление, как для того, чтобы храбрость ваша послужила орудием моей чести, так и для того, чтобы удовлетворить вашу алчность, ибо к стяжательству вы питаете большую склонность. Обещание это, выполнить которое я поручился своею честью, налагает на меня обязательства, кои я не намерен отрицать. Но когда я думаю о тех последствиях, которые повлечет за собой разграбление города, и вспоминаю о близком отчете в поступках моих, который мне придется дать перед правым судом всевышнего, меня охватывает страх и я не дерзаю брать на себя столь тяжкий грех. Разум подсказывает мне, что лучше погрешить перед вами, чем вызвать гнев божий, ибо несправедливо, чтобы ни в чем не повинные люди расплачивались за виновных, которые уже понесли наказание, пав в минувшем бою от ваших рук. А посему умоляю вас, как чад моих единокровных, уважить мои добрые чувства и не раздувать далее огонь, в котором сгорит моя душа, если пойдет на это преступление, ибо вы видите, как справедливо то, что я вас прошу, и как несправедливо было бы отказать мне в моей просьбе. Но чтобы не лишить вас вовсе обещанной вам награды, постараюсь частично возместить вам то, чего вы лишаетесь, расплатившись с вами по справедливости всем тем, чем богата моя казна, я лично и государство.

Начальники мятежников, выслушав оправдание короля и данные им обещания, согласились принять его условия, попросив, однако, не забывать о требованиях солдат, ибо было необходимо считаться с ними. На это король им ответил, что они правы и что во всем он будет руководствоваться тем, что покажется начальникам наиболее правильным. Чтобы окончательно уладить разногласия, решено было прибегнуть к третейскому суду. Мятежники должны были выставить трех судей, и то же количество должен был выставить и король, так, чтобы в общей сложности их получилось шесть. Далее, для большей беспристрастности сочли, что трое из шестерых должны быть монахами, а остальные трое иностранцами. Договорившись по этому вопросу, стали думать, кого из монахов взять в судьи, и обе стороны остановили свой выбор на трех менигрепо пагоды, посвященной Киаю Хифарону, богу бедноты, а относительно трех других, которые по условию обязательно должны были быть иностранцы, решили бросить жребий между королем и мятежниками, какой стороне избирать одного, а какой двоих. И было господу нашему угодно сделать так, что выбирать двоих выпало королю, ибо по милости господней он назначил обоих из числа ста восьмидесяти португальцев, тогда проживавших в городе, из коих один оказался Гонсало Пашеко, фактор по гуммилаку его величества короля Португалии, дворянин, человек благородный и очень честный, а другой — всеми уважаемый купец по имени Нуно Фернандес Тейшейра, которого новый король знал еще при старом короле и о котором был очень высокого мнения. Военачальники мятежников также избрали иностранца, но кого, я тогда не узнал. Когда состав суда был определен, для скорейшего разрешения вопроса вызвали судей, ибо король боялся покидать пагоду, не покончив с этим делом, так как хотел мирно распустить свое войско еще до торжественного въезда в город, считая, что если впустить туда солдат, они, возможно, не устоят перед соблазном его ограбить. С этой целью в ту же ночь король послал конного бирманца в квартал, где жили португальцы, которые не менее пегу опасались грабежа и поголовного истребления жителей. Подъехав к городу, бирманец громким голосом (ибо так принято у них говорить королевским гонцам) спросил, где живет начальник португальцев, после чего, не зная, что это все означает, гонца проводили туда, куда он был направлен. Когда бирманец оказался перед Гонсало Пашеко, он сказал ему:

— Природе всевышнего, создавшего твердь небесную, столь же свойственно пробуждать в людях добро, предотвращающее зло, как и супостату всевышнего — дракону взращивать в груди их беспокойный, мятежный дух, нарушающий мир, который позволяет нам жить согласно заповедям господним. Некий злой человек из вашего народа высек адскую искру из груди своей, запалил пламя, раздутое дыханием усобицы, и вызвал среди шаланов, мелейтаев и савади, входящих в войско повелители моего, мятеж, вызванный низостью и алчностью бунтовщиков и их главаря. Зло, порожденное им, привело к тому, что рать короля едва не погибла, три тысячи бирманцев поплатились жизнью, а над самим государем нависла немалая угроза, и ему пришлось укрыться в пагоде, где он и поныне пребывает, не решаясь довериться чужеземным наемникам. Для умиротворения этой смуты пожелал господь, отец святого согласия, вселить в сердце короля решение вынести эти невзгоды как подобает мудрецу, дабы благоразумием своим успокоить сердца этих мятежных и крамольных народов, обитающих в самых пустынных пределах Моэнских гор ^{348}. Да проклянет их бог среди всех людей! И вот, для того чтобы воцарились мир и согласие между королем и начальниками бунтовщиков, был заключен договор, соблюдать который поклялись обе стороны, согласно которому государь мой, дабы избавить город сей от потока и разграбления, обещал солдатам выдать из собственной казны все, что постановят своим приговором шесть человек, избранных третейскими судьями в этом деле. Четверо судей уже вызваны и ждут тебя и другого португальца, которых избрал король со своей стороны, чтобы начать обсуждение. Имя его написано в этом письме, которое удостоверит тебя в истинности моих слов.

Тут он вручил Гонсало Пашеко послание бирманского короля, которое тот принял, став на колени и положив его себе на голову со всеми положенными знаками почтения, что бирманцу доставило большое удовольствие.