На побережье этом встречались небольшие поселенья от двухсот до пятисот домов; некоторые из них были обнесены кирпичными стенками, но с помощью каких-нибудь трех десятков добрых солдат ими можно было легко овладеть, так как народ здесь хилого сложения и не имеет иного оружия, кроме отравленных палок, порой коротких мечей, а также щитов из сосновых досок, выкрашенных в красный и черный цвета. Между тем климат здешних мест и плодородие их наилучшие, которые только можно себе представить, и такого достатка я еще нигде не видал: мы были поражены количеством крупного рогатого скота, столь великим, что не было возможности его сосчитать; обширными равнинами, покрытыми пшеницей, рисом, ячменем и просом, равно как и огородами с самыми разнообразными овощами. Местами виднелись огромные каштановые рощи, сосновые боры и заросли анжелиновых деревьев, как в Индии, из которых можно было бы построить бесчисленное количество кораблей. А по словам иных купцов, с которыми говорил Антонио де Фариа, в стране этой много меди, серебра, олова, селитры и серы, а также огромные пространства плодородной земли, не используемой слабосильными жителями. Если бы всем этим владели мы, то, верно, имели бы куда больший прибыток, чем ныне за грехи наши извлекаем из Индии.

Прошло уже семь с половиной месяцев, как мы плавали в этом заливе, переходя от одного берега к другому и от одной реки к следующей, как на северном и южном побережьях залива, так и на острове Айнане и за все это время Антонио де Фарии ни разу не удалось что-либо разузнать о Коже Асене. Солдатам наконец наскучило терпеть столько времени лишения, они сговорились и потребовали от своего начальника, чтобы он выдал каждому ту часть призов, которая полагалась им согласно скрепленной его подписью грамоте, ибо с этим имуществом они хотели отправиться в Индию или куда им заблагорассудится.

По этому поводу было немало споров и недовольства, но под конец было решено, что суда отправятся на зимовку в Сиам, продадут там товары, находящиеся в джонках, и дележка добычи совершится уже золотой монетой, которая будет выручена от этой продажи. Все поклялись соблюдать это соглашение и приложили свои руки к составленной по этому случаю бумаге, после чего корабли стали на якорь у некоего острова, прозванного Разбойничьим. Последний выбрали потому, что лежал он ближе других к открытому морю и сняться с его рейда и пойти в дальнейший путь можно было с первым же дыханием муссона.

Мы уже двенадцать дней стояли на якоре, томясь желанием поскорее отплыть в Сиам, как наступило октябрьское новолуние, которого мы всегда опасаемся, а с ним судьбе угодно было наслать на нас такой ветер и дождь, что в буре этой было нечто сверхъестественное. К несчастью, нам не хватило канатов, так как запасные покрылись плесенью и наполовину прогнили, а между тем море становилось все неспокойнее, зюйд-остовый ветер захватил нас с незащищенной стороны и погнал к берегу. Волны поднялись такие, что, хотя мы приняли все необходимые меры к спасению, как-то: срубили мачты, скинули за борт надстройки на носу и на корме и все, что возвышалось над верхней палубой вместе с расположенными там грузами, пустили в ход насосы и к канатам на шпилях и тросам стали крепить заместо якорей крупные орудия, сняв их с лафетов, — ничто не помогало, и спастись нам не удалось. Темнота была глубокая, воздух — ледяной, море бурное, ветер необычайной силы, валы огромных размеров и высоты, и ярость стихий столь велика, что ни на что нам не оставалось уповать, как на милосердие господа, к которому мы, заливаясь слезами, взывали изо всех наших сил. Но так как по прегрешениям нашим мы были недостойны такой милости, господь по справедливости своей определил, чтобы в два часа пополуночи на нас налетел такой шквал, что все четыре судна сорвало с места и разбило о берег, причем погибло пятьсот восемьдесят шесть человек и в их числе двадцать восемь португальцев.

Все те, кто по милости всевышнего оказался спасенным (а осталось нас в живых всего пятьдесят три человека, из коих двадцать два португальца, остальные же — рабы и матросы), укрылись, нагие и израненные, в прибрежной топи, где и оставались до рассвета. А когда наступило утро, мы выбрались на берег, который был весь усеян трупами. Зрелище это столь ошеломило и ужаснуло нас, что не было никого, кто не бросился бы на землю, горько оплакивая погибших, и не бил бы себя с отчаяния по лицу.

Так продолжалось почти до вечера, когда Антонио де Фариа (который по милости божьей остался в живых, что хоть немного нас утешило), подавляя в себе ту скорбь, которую мы не в силах были утаить, накрыв свои плечи красным китайским халатом, который он снял с одного из погибших, направился туда, где находились оставшиеся в живых, и с веселым лицом и сухими глазами произнес краткую речь, в которой, возвращаясь не раз к тому, сколь изменчивы и неверны все дела мирские, просил их, как братьев, постараться скорее забыть о случившемся, поскольку горестными воспоминаниями они лишь бередят друг другу раны. И если судьбе было угодно за грехи наши наслать на нас бурю и повергнуть нас в теперешнее жалкое состояние, единственное, что остается, — это проникнуться правотой того, что он нам проповедует и внушает, а именно, что господь и в этих безлюдных и непроходимых лесах найдет средство спасти нас: нам надлежит только твердо верить, что господь никогда не допускает зла без блага. Он же, Фариа, убежден в том, что, если при этом крушении мы потеряли пятьсот тысяч крузадо, в недалеком будущем мы приобретем их более шестисот тысяч.

Краткую эту речь люди слушали с превеликими плачем и отчаянием. Два с половиной дня ушло на то, чтобы похоронить трупы, лежавшие на берегу. За это время нам удалось спасти кое-какие поврежденные водой припасы. Хоть их и было порядочно, но воспользоваться ими мы могли лишь первые пять дней из пятнадцати, в течение которых мы оставались на острове, ибо они пропитались морской водой, стали быстро портиться, и их уже нельзя было употреблять в пищу.

После того как мы провели в великих испытаниях эти пятнадцать дней, господу нашему, никогда не оставляющему тех, кто на него твердо уповает, угодно было чудесным образом даровать нам, нагим и нищим, средство спасения, о котором я сейчас расскажу.

Все уцелевшие от описанного мною плачевного кораблекрушения, нагие и босые, бродили по берегу и окрестным лесам; мы так исстрадались от голода и холода, что иные из нас внезапно падали мертвые. Впрочем, главной причиной был не столько недостаток пищи, сколько вред от заплесневевшей и прогнившей еды. Она не только невыносимо воняла, но еще и прогоркла, так что ее невозможно было взять в рот.

Но так как господь наш по самой природе своей является бесконечным благом, нет такого далекого и безлюдного угла, где бы остались скрытыми от него страдания грешников и где он не пришел бы им на помощь тем или иным проявлением своего безмерного милосердия, столь недоступного для нашего воображения, что, если бы мы вдумались, каким образом оно порой воплощается, мы ясно бы поняли, что все это скорее чудеса, сотворенные его божественными руками, нежели естественное стечение обстоятельств, которому наше слабое разумение зачастую ошибочно приписывает эти божественные дела.

Я говорю это потому, что как-то раз, в день святого архангела Михаила, когда мы все проливали в изобилии слезы, не надеясь уже, по слабости нашей жалкой природы и маловерию, на облегчение нашей участи, над нами показался коршун, летевший со стороны возвышенности, расположенной в южной части острова. Он парил над нами с распростертыми крыльями, и в это мгновение из его когтей выпала свежая кефаль длиной почти в пядь. Упала она почти на то самое место, где находился Антонио де Фариа, что повергло его в некоторое смятение и растерянность, пока он не понял, откуда она взялась.