Попытка уломать коменданта не была единственной. В одно прекрасное утро, узнав, как неразумно ответил комендант этим людям, к нему явились от имени короля инспектор финансов, начальник и чиновники таможни и заявили, что у них в таможне есть предписание, оставленное прежними губернаторами, согласно которому они приказывают ни под каким видом не препятствовать выходу из Малакки любого судна, если оно дает обязательство при возвращении заплатить налоги, а Диого Перейра написал им прошение, и оно сейчас при них, в котором обязуется выплатить королю на нужды крепости одних налогов со своего корабля тридцать тысяч крузадо, из коих он готов немедленно внести половину, а другую половину оставляет на хранение у доверенных лиц до своего возвращения. Поэтому они просят его милость не препятствовать этому путешествию, ибо беспричинное запрещение его, не имеющее под собой никаких законных оснований, вынудит их взыскать эту сумму с его милости. На это последовал ответ, что если, как они говорят, Диого Перейра обязался выплатить королю пошлины на тридцать тысяч крузадо, то он со своей стороны обязуется всыпать им всем за их требование тридцать тысяч палок. С этими словами взбешенный комендант схватил вешалку для платья к приступил бы к выполнению своего обязательства, если бы его посетители не поспешили удалиться. Таким вот образом двадцать шесть дней прошло в бесплодных попытках сломить упрямство коменданта. Разговаривая со святым отцом, он несколько раз проявлял неуместную грубость, не выказывая ни малейшего почтения ни к сану его, ни к добродетели. Все оскорбления и грязную брань святой отец выносил с великим смирением, лишь порой разражаясь слезами и время от времени обращая глаза к небу и восклицая: «Благословен будь Иисус Христос!» — с такой силой, словно слова эти вырывались из самых глубин его души.

Тогда в Малакке открыто говорили, что, если святой отец хочет принять мученический венец во славу божью (ибо такое намерение ему тогда приписывали), никуда ехать ему не нужно, он уже и тут мученик. В самом деле, когда я сравниваю, как отнесся в Японии к Франциску Ксаверию язычник король Бунго, узнавший от людей, что этот человек изъясняет законы господни (чего я уже раньше касался), с тем, чему мне пришлось быть свидетелем в Малакке, я не могу прийти в себя от изумления и думаю, что любой христианин, видевший и то и другое, испытал бы то же.

И все же святой отец отправился в Китай, и на том же судне, на котором хотел, однако все было совсем не так, как если бы он поехал туда с Диого Перейрой, но тот был вынужден остаться в Малакке. Судно было зафрахтовано комендантом и его приспешниками, капитаном на нем отправился ставленник коменданта, а святой отец, совершенно лишенный средств и не имея при себе ничего, кроме своей рясы, был предоставлен милости младшего боцмана. Но так как он всегда хотел, отправившись к язычникам, претерпеть мученичество за истину, которую он им проповедует, святой отец не выказал никаких сомнений или возражений, предоставив все естественному течению событий.

Когда судно уже было готово к отплытию, младший боцман в два часа ночи послал своего племянника в церковь Богоматери на Холме, где пребывал тогда святой отец, с предложением его преподобию немедленно сесть в присланную за ним маншуа, так как корабль сейчас будет сниматься с якоря. Получив это извещение, отец немедленно собрался в путь. С ним шел племянник младшего боцмана, ведший его за руку, и двое преданных ему людей, которые проводили его до стоянки судна у крепости. Один из этих двух людей, викарный священник Жоан Соарес, переселившийся впоследствии в португальский город Ковильяно, видя, что он отправляется в путь весьма грустный и удрученный, прощаясь с ним, сказал:

— Надо было бы вам, ваше преподобие, раз вы отправляетесь в столь дальний путь, поговорить с доном Алваро, хотя бы для того, чтобы заткнуть рты его прихлебателям, которые уверяют, с его слов, будто ваше преподобие никак не может простить ему пережитые неприятности.

На что Франциск Ксаверий, как бы стоя уже одной ногой в маншуа, ответил:

— О, если бы угодно было богу, отец мой, сделать меня таким, чтобы я воспринял, как должно, обиды эти за честь, оказанную мне господом! Но вызвало их всего лишь несовершенство мое. А что до того, чтобы поговорить с доном Алваро, как вы советуете мне, то уже поздно, и больше мы с ним в этой жизни никогда не встретимся. Но свидеться нам все же придется в долине Иосафатовой, в день Страшного суда, когда Иисус Христос, сын божий и господь наш, придет судить живых и мертвых, и предстанем пред судом всевышнего и он и я, и будет с него спрошен отчет, почему он препятствовал проповеди среди неверных Христа, сына божьего, распятого на кресте ради нас, грешных. Помяните мое слово, скоро он постигнет тяжесть совершенного им греха, кару за который он понесет и в чести своей, и в имуществе, и в жизни. А что до души его, сжалься над ней, Иисусе Христе, господи и боже наш!

Тут, обратившись лицом к главному входу в церковь, он опустился на колени, и, сложив руки, как бы молясь за дона Алваро, он произнес, заливаясь таким потоком слез, что едва мог выговорить свою молитву:

— О Иисусе Христе, любовь души моей, во имя мук вашей святейшей смерти и страстей, умоляю вас, боже мой, вспомните о драгоценных своих ранах, что вы являете предвечному отцу, испрашивая за них наше спасение, явите дону Алваро свое милосердие и направьте его на верную стезю, да обретет он прощение грехов своих.

Склонившись лицом к земле, святой отец простоял так некоторое время, не говоря ни слова. Потом он поднялся и, сняв с себя сапоги, постучал ими о камень, словно отрясая прах от ног своих. Когда он садился на маншуа и прощался с провожавшими его, он так плакал, что отец викарный Жоан Соарес тоже прослезился и сказал:

— Не потому ли ваше преподобие покидает нас в такой печали, что не рассчитывает больше вернуться, или есть на то другая причина? Уповаю на господа бога нашего, что он позволит вам вновь побывать здесь и отдохнуть от трудов своих.

На что святой отец ответил:

— Какова будет его святая воля.

Тут шлюпка отвалила от берега, а на другое утро снялся и корабль и через двадцать три дня после ухода из Малакки стал на якорь в порту Саншан на острове, расположенном в двадцати шести легуа от Кантона, где в это время португальцы занимались торговлей. После того как судно простояло там некоторое время, а купцы, занимаясь торговлей, выяснили, что вокруг тихо и мирно, отец Франциск пожелал выполнить то, ради чего он сюда приехал, и если не полностью, так хотя бы частично. Поэтому он начал вести переговоры с одним почтенным китайским купцом по имени Шепошека, прося отвезти его в город, когда тот туда поедет. Многие португальцы не советовали Франциску Ксавсрию ехать одному и притом не имея ничего, что могло бы придать вес его словам, но святой отец настаивал на своем, и после долгих обсуждений договорились с купцом на следующих условиях: святой отец должен заплатить двести таэлей, что составляет триста наших крузадо, за доставку водным путем в город и ехать с завязанными глазами, дабы, если его задержат как иностранца, что рано или поздно должно произойти, и станут спрашивать под пыткой, кто его привез, он не мог ни назвать, ни узнать купца, ибо, если это станет известно, последнему отрубят голову.

Святой отец пошел на все эти условия, не выказывая ни малейшего опасения, — всем было известно, что он хочет приять мученичество во славу господа нашего. Однако, поскольку богу, тайны коего неисповедимы, не было угодно, чтобы святой отец проник в Китай, а почему так, ему одному известно, он воспрепятствовал его отъезду способом столь же праведным, сколь праведно все, что он делает: язычник Шепошека, не отрицая, что предлагаемая ему плата вполне его удовлетворяет, сказал, однако, что сердце подсказывает ему воздержаться от этого шага, ибо это будет стоить жизни ему и всем его детям. Так и пришлось остаться святому отцу на корабле, не осуществив своего заветного желания послужить на этом поприще делу божьему. Франциск Ксаверий уже некоторое время страдал лихорадкой и кровавым поносом; к этому прибавились глубокая грусть и огорчение от постигшей его неудачи, и это окончательно отдало его во власть болезни. Положение его ухудшалось с каждым днем, и вскоре он уже не покидал постели; у него совершенно пропала охота к еде, к тому же те две недели, что он оставался на корабле, лечили его очень плохо. Наконец, поняв, что болезнь его смертельная, он попросил перенести его на берег, где его поместили в убогий шалаш, который ему смастерили из веток и дерна, и там, как мне рассказывали люди, бывшие в это время при нем, он пролежал еще семнадцать дней, лишенный самого необходимого, как потому, что иные считали, будто, не помогая ему, они идут навстречу его желаниям и страдать от этого он не будет, так и потому, что, как мне кажется, господу нашему угодно было уподобить последние дни святого отца мученической кончине тех, кто, как мы верим, царит вместе с ним на небесах. Когда по прошествии семнадцати дней, проведенных в тяжких телесных и духовных страданиях, он почувствовал, что близится его последний час, он попрощался со всеми, говоря, что скоро покинет их, и, обливаясь слезами, очень просил их молиться за спасение его души, ибо такая молитва ему очень необходима. Потом он велел мосо, присматривавшему за ним, закрыть дверь, ибо людской шум мешает ему, и пролежал так еще двое суток, не принимая никакой пищи. Напоследок он взял в руки распятие, вперил в него взор и тихо, как вздох, повторял: «Иисусе души моей». Это были его последние слова. Вскоре и говорить ему стало трудно, окружавшие его видели, как он в последнем приливе чувств пролил еще несколько слез и, не отводя глаз от распятия, отдал душу спасителю своему. Преставился он декабря второго дня 1552 года, в полночь. Смерть его была большим горем, и оплакали его все присутствующие.