Неонила, улуча свободный часок, сидела у забусевшего оконца и любовалась перстнем на безымянном пальце. Голубой камень в золоте, прозрачный, с переливом в фиолетовые оттенки горел ярким огоньком.
- Сапфир! - восхитилась Евфимия.
- Подарок от жисточки моего Романа, - вздыхала женщина.
- Этот камень ещё древние ведали, - пыталась боярышня отвлечь её от печальных дум. - Две с половиной тысячи лет назад царица Савская прислала с Голубого Нила царю Соломону сапфиры для изображения неба в своде Иерусалимского храма.
- На небе сейчас мой Ромушка, - сызнова вздыхала владелица сапфирового перстня.
- А бывают сии камни густого синего цвета, - продолжала Евфимия, - с бархатистым отливом, будто покрытые инеем.
- Мой милый сказывал мне вот какую басню, - оживилась наконец Неонила. - Поспорили драгоценный камень и золото: кто могущественнее? Пошли по Млечному Пути к Солнцу. Оно рассудит! А Солнце просит подойти ближе. Золото, приближась, покраснело, побледнело да и расплавилось. А камень вернулся твёрдым, как был.
Всеволожа по-доброму позавидовала своей прислужнице. У той есть чем вспомнить дорогое, хорошее. У боярышни же ничего при себе ни от покойного батюшки, ни от сестёр монахинь, ни от Акилины Гавриловны. Ни единой вещички!
По весне супостат Василиусов, как лихоядец, насытясь кровью в Великом Устюге, двинулся встречь судьбе. Дороги рухнули внезапно, пришлось полагаться на воду. Двигались Сухоной с низкими мелколесными берегами. Шалаш в корме лойвы обогревался жаровней. Простирай руки над жарким угольем, грей их до красноты, а сама трясись.
Из Сухоны перевезлись в Волгу. Доро-о-га! Не дорога - ямьё! От повапленной карети остались щепки. Вершницей ехать - не так бы зябла. Однако Васёныш упёрся и - ни в какую! Вспоминать о том недолгом, но лихом сухопутье - мурашки бегут по телу.
Наконец Волга! Это не тихая, смирённая княжеской смутой Сухона. За день там полтора судёнышка встретишь, здесь же то и дело - паузки, карбасы, лодьи, учаны, мишаны, бафты и струги.
У одного из причалов на голом берегу внезапь словно низкий лес вырос. «Вятчане! Вятчане!» - закричали на лойве. Вся помога Васёнышева дожидалась тут. На этих верных своих друзей он больше всего рассчитывал. Получил весть - вышли! - поспешил, презрев козни весны. И вот - встреча!.. Чёрная руготня огрязнила воздух. Вятские матерники оказывали искусство. Похвальба - выше головы! Богатырь вятчанин залеплял ею уши богатырю устюжанину: «Таку вяху отвесил, ажни тот окорачился!» Евфимия, слыша, понимала не всё и без крайней нужды не казала носа из шалаша.
Скоро с лойвой пришлось расстаться. Сызнова переместились с воды на землю. Вновь Бекшик-Фома принёс от князя отказ ехать ей верхом. «Тьфу!» - потеряла терпение Всеволожа. От коня сквозь седло - тепло, от карети сквозь дыры - стужа…
Радости-то было, когда, достигнув села Скорятина где-то близ Ростова Великого, женщины узнали от Бекшика-Фомы, что здесь остановка долгая. Однако встревожились: в двух-трёх поприщах (миновать лес да поле) стояла рать великокняжеская. Жди битвы! Только битва ещё будет не будет (ратные сходки чаще решаются миром), а в тёплой избе у печи тают все недуги. В искрёнок, печную выемку, можно положить варежки - высохнут! Васёныш захватил съезжий дом, выгнал владельцев и постояльцев. Пленнице же своей определил ближнюю избу в два оконца без изгнания жителей, старика и старухи. Очень хорошо! Хозяева, обиходив скот, взлезли на полати. Старик уговаривает старуху:
- Не храпи, татарам продам!
Неонила же, как в Великом Устюге в редкий добрый час, села у оконца, глаз не сводит со своего перстня.
- Васильки в пшенице! - шепчет, перевоспоминая любовь с Романом.
- Сапфир - символ правды, чистоты, совести, - склонилась над ней Евфимия. - В древнем Риме его считали священным. Жрецы храмов носили сапфир в своих перстнях неогранённым, но отшлифованным. Так он больше походил на небесный свод.
- Всё из книг черпала, аки из волшебного кладезя? - вскинула взор Неонила.
- Из волшебного кладезя, - подтвердила Евфимия. - Только кладезников у нас не жалуют. Вот казнён Иев Булатов…
- Негниючка проклятый! - обругала Васёныша дружница Романа и вздохнула по казнённому протопопу.
Без стука, по-агарянски, взошёл Фома.
- Пошли, - сказал он боярышне. - Государь зовёт.
Двор, подклет большого съезжего дома были полны вятчанами и дружинниками Шемяки. Середь двора соборовали воевода Вепрев и Путило Гашук, предводитель вятчан. Бекшик провёл Всеволожу наверх, распахнул дверь в избу, прикрыл, пропустив боярышню, и затопотал вниз по лестнице.
За столом одиноко сидел Васёныш, уписывая пшённую кашу с салом из большой глиняной махотки.
- Присядь, Офима.
Боярышня опустилась на лавку по другую сторону стола.
- Не предлагаю столь скудную трапезу, - повёл речь Васёныш. - В Великом Устюге потчевал икрой белорыбицы, прикрошками и присолами - паровым сигом, копчёным лещом, ухой шафранной, а к ней пирогами в виде карасей, рассольным из разварной стерляди с пышками и оладьями. А уха - не каша в махотке-в медных сковородочках! И хлебец крупитчатый, а не братский, ржаной. А грибы гретые? А шти с соком? А ягоды винные, на рожниках тридевять ягод? А взвар медвяный квасный со пшеном да с изюмом?.. И то добром не окончилось наше с тобой столование.
- Ты доброго человека головной казни обрёк, - напомнила Всеволожа.
- Я ж тебе объяснял, - повторил старое Васёныш, - обрёк смерти протопопа Булатова, имевшего от владыки власть десятильную, поскольку спор у нас был о пошлинах. В его десятинные пошлины я вступился. Он воспротивился и погиб. Преосвященный за то анафемствовал меня, я же владыку не тронул пальцем.
- Ещё бы! - воскликнула Всеволожа. - Довольно на тебе крови князя Романа и тех безвинных, что на «глаголях» и «покоях» повисли, а также воеводы Глеба, коему крест целовал, и… Да что там! Едва не порешил старца-отшельника. Ада за сие мало! Ко всей этой крови, - заключила она, - открыла путь кровь боярина Симеона Морозова.
Косой белел, тёр щёки кулаками.
- Опять которимся? Обернись на себя, Офима. Сама едва не прервала мою жизнь тайной своей колючкой. Думаешь, не сыскал, так поверил? Булавкой, видишь ли, укололся! Оттого очнулся не в себе. Жил с тех пор, будто все соки выжаты…
Евфимия вновь представила невесёлое прошлое. Велела тогда Неониле зарыть брызгалки на огороде. Та поленилась: «Помойная яма и на княжом дворе есть». Боярышня настояла. И не ошиблась. Звенец с Тупта-лом перебрали помойку, как решето с гречихой. Ничего не нашли. До нитки прощупали скарб боярышни, её услуженницы, и тоже вотще. Князь сделал вид, мол, поверил, будто укололся булавкой, вколотой в наруч Евфимии. Тем не менее трапеза их из-за протопопа Булатова завершилась ссорой. Косой сызнова обещал «доказнить» свою пленницу. Она же назвала его «зверем копытчатым», который, «увидев невинного ярыми своими очами звериными и похватив меч свой наг, хочет главу отсещи». Он в отместку сказал, что у неё «звериный язык». Она возразила, что так именуется трава, годная от мокротной болезни.
Теперь оба вспомнили о тогдашем злоречии. Боярышня молча, князь с видимым раскаянием.
- Верно ты подметила давеча. Зверь вошёл в меня, душу выжил. Не изживу его никак, токмо победив врага.
- С внутренним зверем одоления над врагом не достигнешь, - промолвила Всеволожа.
Косой не вник в её речи.
- Близок конец моему невремени, - продолжил он выспренно. - За селом Скорятиным лес, а за лесом поле. Это поле вот-вот станет полем брани. Вернусь ли оттуда, полягу ли там - не ведаю. Вот и призвал тебя, Офима, прощения попросить за всю тяготу над тобой. Простишь, легче встречусь с ненавистником.
- А ненависть на беззлобие поменять нельзя? - спросила Евфимия.
- Поздно, - понурился Косой. - Было время, сидели за одним столом я - Васёныш, он - Василиус, учились азам у твоего батюшки. Теперь дело далеко Зашло. Не жить никому из нас, коли жив другой. Вот и прошу, Офима: не послабил я твоей участи неуёмной любовью, сними тягость с грешника!
