Месяц назад преосвященный Евфимии, воротясь из Москвы, поведывал после службы о новом татарском нашествии. Сын Седи-Ахмета Мазовша, царевич Синей и Ногайской орд, пришёл к Василиусу за данью. Государь вверил столицу Ионе, впервые поставленному в митрополиты не Патриархом Царьградским, а Собором иерархов Российских. Сам же, по обычаю, удалился за Волгу собирать силы. Татары зажгли посады. Стояли жары и сушь. Густой дым с огнём несло ветром на Кремль. Вой на стенах, осыпаемые искрами, головнями, задыхались, не видели ничего, пока посад не испепелился, огнь не угас и не прояснился воздух. И всё же тащили пушки к бойницам, настораживали самострелы, вооружались пищалями. Первый приступ отбили. Заутра ждали второго. Готовились умереть. Всю ночь святитель Иона молился перед Владимирской Богоматерью. Утром Мазовшин стан оказался пуст. Поятый «язык» сообщил: за полночь в лагере слышался необычный шум. Похоже было, сам князь московский возвращается с большим войском! И убежал царевич. Спасённые вознесли молитвы своей Владычице.

В тот раз Всеволожа возвращалась в постылый дом просветлённая. Нынче сердце в неиспокое: филиппики владыки на новгородцев, пророчество Михаила Клопского преисполняли страхом.

Отрок Акишка радостно встретил у ворот:

- Господин воротился!

Едва переоблачилась, позвали к трапезе. На пути к Столовой палате в сенях столкнулась с Дмитрием Юрьичем. Чуть старше её, а сед, морщинист, будто бы за полжизни прожил всю жизнь.

- Фишечка! Наконец я с вами! - обнял изгнанник другиню детства. - Многим тебе обязан. За всё воздам. Ступай к столу. Софья там. Тотчас буду, только опрянусь полепше…

Княгиня похаживала у стола без сияния, словно радость не в радость.

- Что с тобой? Муж вернулся! - удивилась Евфимия.

- Ах, ясынька! Он без меры весел. А ведь сам-друг от врага прибег. Веселие под щитом - не к добру.

Вошёл князь, потирая руки.

- Голоден, аки зверь! Почитай, день и ночь - в седле. А в пути еда, что в огне пенька - пых! - и нет…

Подали холодное. Княгиня нежданно тоже показала позыв на пищу.

- Не облизывай персты! - рассмеялся Юрьич.

- Вкусно, - молвила Софья.

- Мастера привёз, - хвастался Шемяка. - Котов отыскал. Ух, кухарничает!

- Феогност с тобой? - спросила Всеволожа, вспомнив грека при слове «мастер».

- Феогност? От простуды помер, - помрачнел князь. - На студёной Кокшенге, в дальнем из городков. Север не для южанина. Я был гоним на север.

Женщины примолкли за трапезой. Глянув на них, Юрьич снова повеселел:

- Нет, я не под щитом! Мните, побегу в Литву, как Иван?

Кухарь в белом колпаке собственноручно подал горячее: вытно пахнущую запечённую курицу.

- Можайский в Литве? - спросила Евфимия.

- Где же ему ещё? - отломил князь курячью ногу. - Покинул меня в злосчастии, стал служить Василиусу. Ан, не выслужился! Шёл на Москву Мазовша, Ивану велено было не пропускать его за Оку. Сей малодушный промедлил. Да не горюет! Мне достоверно ведомо: Иван через тестя ссылался с Казимиром Литовским. Просил помочь занять стол московский, пока мы с Василиу сом делим его.

- Просил через тестя? - удивилась Евфимия. - Ужли Иван женился?

- Женился рак на лягушке, - усмехнулся Шемяка. - Взял дочку князя Феодора Воротынского, что на пограничье. Аграфена Александровна, литвинка, благословила.

- Воротынский… Пограничье… - пыталась представить Евфимия.

- Где-то возле Одоева, - сказал Юрьич. - Там не поймёшь, чьи земли, литовские, наши ли. Одоев поделён надвое. Одной половинкой владеем мы, другую удержал Казимир. Так вот, Иван обязался за помощь писаться перед ним младшим братом, отдать Медынь, Ржеву, не требовать возврата Козельска, помогать супротив татар. Теперь пригрет, как изгой. Нет, я не ищу иноземных кормлений. - Шемяка вгрызся в курячью ногу. - Завтра буду иметь речь с посадником степенным Михайлой Тучей, пошлю к вятчанам… Не пойму, мнится ли, вправду ли, каких-то горьких пряностей переложил кухарь. Как, Фишка, тебе курица? Тебе, Софьюшка?

Та и другая доели блюда, слушая его, оставили одни кости.

- Перца переложил, пожалуй, - предположила Софья.

Шемяка обглодал и вторую ногу. Взялся за крыло.

- Нет, я не под щитом! Я ещё… я, - вдруг поперхнулся он, резко встал, пошатываясь.

Женщины всполошились.

- А… А… - Князь посинел, на устах появилась пена.

Он рухнул навзничь, опрокинув скамью. Софья бросилась к нему с криком.

- Кровь! Горлом кровь! - взывала княгиня к помощи.

Евфимия позвала что есть мочи:

- Люди!

Сгребла все платы камчатной ткани для утирки за столом, поспешила к Софье. Вбежал Акинфий.

- Лечца немедля, - приказала боярышня. - Кухаря схватить! Здесь ли Котов?

- Был, - таращил глаза Акишка. - Где-то, должно быть, в городе…

Отирали бороду, усы, грудь. Платы очервленели. Толку не было.

- Со… фью… шка! - с трудом вымолвил Дмитрий Юрьич. - Я… под конём!.. Достал!.. Тебе… в Псков… с Ваней. Там Чарторыйский - друг! А потом… в Литву.

Челюсть отвисла, рот отверзся сверх меры, взор омертвел.

- Ещё хоть словечко!.. Словечко! - приставала к упокоенному княгиня.

Явился лекарь. Домочадцы увели Софью. Акинфий сообщил: повар «испарился, аки вода в котле». Боярина Ивана ищи-свищи! Ведь Новгород… Великий! Лечец определил окорм, изрёк по-латыни три слова. Всеволожа не знала их и не стала у иноземца выспрашивать.

Дом погрузился в плач, в причеть. Прибывший вскоре Никита Константинович взял управление погребением.

Погребли тихо. Тризновали недолго. Никита вызвался сопроводить княгиню с сыном до Пскова. Передать под крыло друга Шемякина, Чарторыйского, вновь принятого псковичами воеводой.

- Едем со мною, ясынька! - уговаривала боярышню Софья.

- Нет, - твёрдо ответила Всеволожа. - Нет!

- Что тебе на Москве? Туги, да печали, да, того гляди, ещё худшее.

- Что мне на чужбине? - возразила Евфимия. - Горе вдали от родных могил!

Так и простились, плача, осеняя крестом друг друга.

Всеволоже предстояло провести последнюю ночь в пустом доме. Завтра найдёт попутчиков, покинет берега Волхова. За окном золотится трёхглавие церкви святого Василия. Отзвонили с вечерни. Вот и солнечный блеск на луковичках под крестами погас. Во дворе пьяный сторож разглагольствует с кем-то. Обнял воротную верею. А кто с ним в дорогом кобеняке?

Тишина-а-а… Осиротевший дом не скрипит. Евфимия затворила оконце, села на одр, погрузилась в думы.

Вдруг - топ, топ, топ, топ… Ей, храбруше, сделалось страшно. В дверь постучали.

- Кто?

Вошёл Иван Котов.

- Ты?

- Не гони, Евфимия Ивановна. Выслушай, тогда выгонишь.

Боярышня поднялась с одра.

- Мне ли слушать? Какие речи? - сбивчиво начала она. - Выдать бы тебя приставам. Не сыскали хоря в курятнике.

- А хорь-то не без души, - приближался Котов. - Наложил бы на себя руки, а душу жалко. Сам бы повинился пред палачами, а с душой как же? Она не отмолена, неотчищена. Пред кем ей предстать? Пред дьяволом?

- Ты ли мыслишь о Боге, грешник! - возмутилась Евфимия.

- Дочка, поточка, упрекала в том же. Приход к тебе это - к ней! Не отвергай окаянного, поступи по-Божески. - Боярин стал на колени.

- Почему я? - Евфимия сделала шаг назад. - Зачем ты ко мне?

- Больше не к кому, - сказал Котов.

- Сызнова самочинствовал? Мнил ударом покончить смуту? - тряслась от гнева боярышня.

- Ах, на сей раз не сам, - оправдывался Иван. - Всё по слову государеву на сей раз.

- Лгач! - отвернулась Всеволожа.

- Вот крест! - не вставал он с колен. - Прибыл из Москвы дьяк Степан Бородатый. Велел: пора! Вот я и…

- Ты и…

- Подговорил кухаря, - завершил признание Котов.

Евфимия вспомнила Василиусов змеиный шип: «Велю очи выняти!» Представила его наказ Бородатому: «Велю окормити!» Опустилась на одр, спросила:

- Что тебе от меня, боярин Иван?

- В обитель хочу, под куколь, - стоял на коленях Котов. - Есть в трёх вёрстах от Боровска на реке Истреме Пафнутиев монастырь. Основал его внук баскака Батыева, нареченного в крещенье Мартином. От сына Мартинова Иоанна родился Парфений, в иночестве Пафнутий. Был отшельником в пустыне, основал обитель, игуменствует по сию пору. Страшусь один не дойти. Подай дочернюю руку, сведи к Пафнутию. Не отними надежду у души грешника.