'Молчишь? — сиплый смех, как перекатывающиеся жернова. Мутный взгляд с ненавистью смотрит на громоздкий телеграфный аппарат в углу — скрытый циничный враг. — Тоже ненавидишь? Сволочь…'
Гоморра не позволяла сложные электронные схемы. Эфирную передачу энергии, или обширный плоскостной контур сети. Работало только простейшее — гидротурбины, мазут, кабельная проводка… Ненадежно и нестойко. Но так было задумано, с самого начала.
Полная невидимость от спутников и любых систем контроля. Невозможность применения сложных форм поиска и нападения с орбиты. Продвинутых технологий и централизованного управления масштабными операциями…
Впрочем, умельцы и здесь нашли выход. Эфирные поля для стабильной передачи невозможны, но кому-то пришла идея использовать сам процесс — слабенький и прерывистый фон. Появился простейший агрегат, переводящий несложный алгоритм коротких прерывистых сигналов в слова. Земная 'азбука Морзе'. И злейший враг старого генерала…
Телеграф молчал. Большой лагерь рос, превращаясь в настоящую крепость. Но все чаще и чаще срывались люди…
Надрывный визг — лебедка с натугой втягивает многотонный груз. Короткая пауза — огромная глыба раскачивается. Помогают успокоиться шестами. Затем снова летит вниз, с оглушительным грохотом вгоняя сваи все глубже в землю…
'Идиот?!! — старший срывается с места и тащит молодого парня в сторону. — Жить надоело?' 'Там перекосило…' 'Мозги перекосило!! — багровое лицо чуть не лопается от злости. — И вбило в задницу! Не слышал приказ?' Люди вокруг затихают, в глазах только вздох. 'Вот и вбей себе в задницу!' — тоже багровеет в ответ парень. — И все приказы заодно…' 'Молокосос…' — бледнеет старший. 'Тебе показать молокососа?!! — сжимает кулаки соперник и делает шаг. — Прямо сейчас?'
Мертвая тишина. Молчит начальник, молчит вокруг народ… 'Сын!! — сквозь толпу протискивается пожилой: — Сдурел? — да что с тобой такое…' 'Со мной?!! — не верит своим ушам парень, швыряет палку в сторону и оборачивается к людям. — Что с вами такое? — он кивает в сторону свай. — Мельница?!! Серьезно?!! — голос срывается в крик, его несет: — какая к черту мельница?!! Кому это надо?!! Вам?!! Зачем?!!' Народ молчит. Парень ждет ответа, тяжело дыша. Потом в сердцах разворачивается к выходу…
'Стоять…' — тихий спокойный приказ в спину. Резко вздрагивает и замирает толпа. Этот голос знают все. Не только в лагере — во всем Дорме. И далеко за пределами… Народ виновато опускает головы. Генерал медленно подходит, не спуская ледяных глаз — парень с вызовом поднимает лицо. Губы дрожат, он снова готов сорваться… 'Ко мне в кабинет, — холодно цедят зубы старого воина. — Живо'. Парень некоторое время смотрит — потом не выдерживает, опускает голову и медленно бредет к выходу…
Арман опускается на косогоре, устремляя вдаль мрачный взор — Гоморра… Дикая зыбь, скрытая пеленой дыма. Гоморра. Смертельный ненавистный враг…
Забравшая все без остатка. Счастье, семью и дом. И будущее…
Люди на пределе. Никто не знает твердый ответ — когда все сорвется. И полетит к чертям. Потому что пустая молчаливая боль — каждый день и час рвет внутренности каждого…
Аппарат в углу оживает, и строчит слова… Ночь памяти. Прокатывается по всем столицам большого Архуна, не только в районах ашеров. Целые толпы приносят огни к обелискам героев…
Районы ашеров молчат. И никто не знает — что в этом скрывается больше. Повального молчаливого сочувствия. Или тяжелого немого укора…
Элита Энтийская. Надежда на возрождение. Наследная принцесса великого прошлого. И пятнадцать тысяч самых близких на свете людей…
Люди еще работают. Доводят себя до изнеможения, до предельной черты. Потому что иначе ночью не забыться тяжелым сном…
Арман отводит сумеречный взор, поднимается и медленно бредет к себе…
Невозможно пережить. Невозможно переболеть. Невозможно забыть… Разорванное на клочки сердце не собрать вновь.
В комнате с дивана поднимается парень. Открытый взгляд, смелое лицо. Дрожащие губы… 'Как тебя звать?' Губы дрогнули: 'Ирван…' Генерал некоторое время смотрит ему в глаза, потом резким движением: 'Иди сюда, сынок, — прижимает парня к себе: — Я знаю, как тебе больно…' Молодой не выдерживает, из глаз рвутся слезы — плечи трясутся в безудержных спазмах рыданья. В старых глазах больше нет холода — только безраздельная тоска: 'Поплачь, сынок… Это не стыдно. Если бы боги знали…'
Ашеры были воинами. Каждый держал свою ношу внутри. Но разорванное сердце больше не может копить боль — самая бездонная чаша давно переполнена…
Никто не знал, когда грянет кризис. Пока — только твердость наследной кости, и еще железная воля Армана держала народ на ногах. Но сердце — больше не в силах сдерживать боль…
Кому это было теперь надо? Поселок, дамба, дорога, дома? Без женских улыбок, без смеха веселой детворы, без самых дорогих и близких… Душа замерзла. Ушла, растворилась. В песках. В глубокой зыби ненавистных песков…
Здесь не будет жизни. Не будет новых людей, не будет строиться город… Мир не примет изгоев. Телеграфный аппарат в углу молчит. Молчит 'Архелай', молчат все поселки ашеров…
'Здравствуй, мама…'
Маленький листок смазался и расплылся — Ирван поморгал глазами, прогоняя непрошенные слезы. '…Почему я тебя не вижу во снах?' Ручка зависла в воздухе, горький прищуренный взгляд улетел за горизонт…
Гоморра. Страшная, смертельная, ненавистная… Дымит густыми всполохами пыли. Завывает надсадным беспокойным ветром. Гоняет в глубине призрачные тени…
Сюда многие приходили по вечерам. Садились к соснам и устремляли избитый загнанный взгляд. Тихо молчали и тихо вспоминали… Давно забытый счастливый мир. Добрые улыбки матерей и жен. Хохот и вопли неугомонных детей. Радость и смех… Жизнь. Улетевшая как сон, как опавшие листья, как первые снежинки — растаявшие на теплой ладони. И оставившие лишь горькие капельки слез…
Писали письма или маленькие записки. И оставляли на мертвом сером песке. Они увидят. Они прочитают. Они поймут… Может даже придут и посидят рядом. Или скажут несколько ласковых слов — чуть различимых в шепоте ветра. Вытрут горькие слезы или тихо поплачут рядом…
'Почему я тебя не вижу, мама? Так хочется увидеть — в последний раз… — Ирван вздохнул и вновь поморгал глазами. — Вчера приходил Жука… Совсем как живой. Улыбался, и успокаивал… Говорил, что все хорошо… — он стиснул зубы, ручка дрожала в нетвердой руке. — Почему не приходишь ты? Люка? Рада? Отец молчит. С утра до вечера. Убивает себя работой до полной потери… — он сделал маленькую паузу, завершая последний стон уставшего сердца. — Позвольте увидеть вас всех… Пожалуйста — в последний раз… Мне ведь надо совсем немножко…'
Жизнь и смерть. Разве это не одно и тоже? Наверное — не одно. Ибо жизнь может наполнится более изощренной пыткой, чем смерть…
Ветер уносит белые листочки. Как ворох опавших листьев, исчезающий в смраде сумеречного дыма, и завывании неведомых призраков тьмы…
Негромкий протяжный звон.
Вечер. Группы охотников возвращаются с рейда, доверху груженные добычей. Необъятный лес полон зверей и птиц. Вспыхивают костры поваров…
Протяжный, как стон одинокого горна.
Замолкает стук топоров и визг плазменных резаков. Останавливаются машины, замедляются раскрутившиеся роторы… Группы охраны разбредаются по сторонам — для проверки отдаленных датчиков контроля периметра…
Жалобный, как вой раненной птицы.
Большой лагерь наполняется людьми — хлопают двери домиков и длинных бараков…
Белый листок подхватывается ветерком и несется по песку. Все дальше и дальше — как маленький белый мотылек… Парень молча смотрел вслед, пока невесомое пятнышко не растворилось вдали. Пусть земля защитит, накроет теплым покрывалом, и споет погребальную песню — всем, кто нам дорог…
Вздохнул и медленно побрел в лагерь. Наверху косогора в последний раз оглянулся…
Сквозь вечерние всполохи дыма пробивались еле различимые огни…
Мираж. Видение. Или шутки неведомой земли… Ирван остановился. Огни потихоньку становились заметнее — распадаясь на россыпи маленьких созвездий, и вытягиваясь в глубину…
