— А если скажет, что нельзя?

— Значит, нельзя, вот и начнется мука.

— Тогда вы не будете этим заниматься?

— Может, и буду по слабости, но, по крайней мере, зная, что неправильно живу, и рано ли, поздно ль, перестану. Под этим знаком происходят события, надеюсь, что все пройдет хорошо, что ему понравится… Сил мало, грешу постоянно, опять каюсь, снова грешу, очень тяжело. Мы же только выбираемся из ямы, сначала совсем было трудно, рвало на части, об этом надо рассказывать. Или не надо? Спящего не буди, проснувшегося накорми, но раз ты проснулся, раз уж в тебе засвербило, то принимаешься искать, тут и разгорается битва с ее микропобедами и падениями. Почему я об этом говорю? Оттого, что о том и речь: объединяемся на полтора часа, объединяемся не для зла, в радости, в смехе, это главное, и это, по-моему, на спектакле достигалось отчасти, пусть падало, но было. Я абсолютно искренне, без лукавства считаю, что мы вместе делали дело, моя рука встретилась с протянутой из зала (Мамонов сцепляет кисти рук, изображая единство. — А.Г.), остальное чепуха, так я думаю.

— Один человек, чье имя вам, по-видимому, известно, но называть его необязательно, произнес в частной беседе, что в искусстве его увлекают либо вещи герметичные, либо массовые, а Мамонов, идущий по смешанному, третьему пути, интересует его меньше. Как вы относитесь к этим словам?

— Да никак. Я честно выражаю то, что во мне совершается, как мой дух себя чувствует, болен он или радуется; я всего только умею открыться, выставить антенну, это мне дано, это я в себе технически развил. А мнения, комментарии… Лучше, чем что? Хуже, чем что? Не тянется оттуда рука вашему знакомому, может, я виноват, а может, и он — неизвестно. Гадать нечего. Со мной сейчас ужасное происходит, беру, например, русскую классику, раскрываю, а все кончилось, ничего из нее не идет, хотя уважаю и помню по всем годам жизни, вырос на ней, на этом ряде имен.

— Откуда в таком случае «идет», если не секрет?

— Из Писания, из творений святых отцов, здесь нахожу ясные, внятные, прямо ко мне обращенные ответы, — как дальше жить, чтобы не обидеть товарища и злость, гордыню свою чуть-чуть примять, в самом прикладном виде ответы, это для меня самое важное. Уж коли мы замечаем зло, то оно в нас гнездится, а когда мы закроем в себе злое место, все будут нам хороши; этим бы заняться не а-на-ли-зом чужих действий. Но бывают очень полезные отзывы, безо всякой обиды (смеется). Недавно прочитал в одной энциклопедии замечательную фразу: «„Звуки Му“ — коллектив, компенсирующий отсутствие тестов и музыкальной одаренности театрализацией зрелища». Совершенно верно! Вот это оценка! Прочее вздор, ерунда; не ерунда — две руки, друг дружку нашедшие по законам неведомым, скрытым от нас, и есть люди, способные передать эмоции, впечатления, чувства, проводниками которых они служат.

— Хотелось бы знать, Петр, какие участки искусства сохраняют для вас, несмотря ни на что, свою притягательность.

— Не сохраняют, в этом все дело, я даже музыку дорогую для меня, старую все меньше и меньше воспринимаю, не выходит. Ну, предположим, любимейшая песня «Холлис», «I take what-want», быстрая, энергичная, хорошая — вылетела из списка слушаемых мною, и по одной-единственной причине, из-за слов «I want you». Я не ханжа какой-нибудь, но нет, так не могу, не могу. Сам такой, гадости всяческие в этом роде мне свойственны, а все ж принял, что так поступать грех, и песни любимые, где есть «I want you», я выкинул, блин, ничего не поделаешь (весело смеется). Прежняя часть меня об этом жалеет, новая радуется, так и живу, раз начал, терпи, пошел — иди. Твор-чес-тво? Что творчество… Собираюсь программу сделать про то, как вера во мне появилась, как мучаюсь, хочу простым языком, не этими гимнами, рассказать о колебаниях между светом и грязью — полегче, полегче. Жить надо трудней, а в искусстве легче должно быть, там шлак в основном, редко что не остывает, редко что долговечно.

— Негреховная жизнь, в вашем понимании, это…

— Нет у меня понимания! Все написано в книгах, все перечислено, мы как школьники их листаем, читаем. Все, повторяю, расчислено, любой шаг твой возможный, мы отлично знаем, как нужно вести себя, только сил нет у нас, слишком втянуты в привычки, удовольствия, влипли в них.

— Вы, на мой взгляд, одна из самых национально-русских фигур, такие были в художественном мире России последних десятилетий…

— Просто человек, различия между нами — имя-фамилия, не больше ничуть. Границы умышленно нарисованы, города принуждают, поди туда, купи то, тюрьма, зона, неправильно это.

— Изменились ли ваши отношения с персонажем, героем?

— Это все я, у меня нет героев.

— Раньше, лет пятнадцать назад, «истина масок» осознавалась вами в том же семантическом ключе, что и сегодня?

— Да, конечно, это мысли мои во плоти, материальные воплощения духа, происшествий сознания, ну а специальные формы, мной избиравшиеся, — эксцентричные, клоунские… Я очень люблю, когда меня называют клоуном, я в действительности клоун, если уж разносить по категориям, шуты всегда были, чтобы правду сказать, и, глядишь, моя правда окажется частичкой правды общей, мировой, и может, кто-нибудь убедится: э, смотри-ка, я считал, со мной одним такая дрянь, а с этим дядькой тоже… Стараюсь честно рассказать обо всем, для этого я здесь нахожусь, я это ощущаю, уже взрослый, чтобы понять, догадаться, прикинуть.

— В одной из сравнительно недавних ваших работ воспроизводится запись беседы Соломона Волкова с Иосифом Бродским, подвергнутая издевательскому препарированию. Суждения знаменитого поэта, пропущенные через студийную мясорубку, теряют свою патрицианскую элегантность, уподобляясь речи обычного мамоновского идиота, но с чрезвычайно существенной разницей: своему персонально-персонажному дураку вы симпатизируете, жалеете его, Иосифу же Александровичу от вас достается сурово — глумитесь.

— Это не нарочно, я, по-жаргонному говоря, прикалываюсь, играю все время; грусти, серьезного подхода у меня без того хватает, так давайте и поиграем еще, не все ли равно с кем, с Чеховым, как в спектакле, или с Бродским. Я же не пародирую, не издеваюсь, я беру их, будто кубики, сопоставляю, складываю по-дизайнерски; сам я мало чего делаю, предпочитаю работать на готовом материале, сам я — нескромно звучит — одухотворяю их, заставляю двигаться, петь, танцевать, такие куколки мои.

— Поддерживаете ли вы связи с московской художественной средой, с той, что была прежде, в дни вашей молодости, либо с нынешней, новой?

— Я один живу, но прочитал сегодня, что это плохо. Знаете почему? Потому что на людях выявляются твои немощи, а если будешь один сидеть, то будешь неплодоносен. Прекрасные, точные слова. Одному-то хорошо сидеть, деревня, домик, студия рядом, слушаешь музыку, мнится тебе, что ты уже чист. Ты попробуй ни на кого на людях не озлиться, чуть столкновение малейшее, пьяный дурак задел, и видишь: э-э, сразу все в душе поднялось. В обществе это случается очень часто, в обществе сложно избежать раздражения, посему настоящий уход в молчание, в одиночество только тогда достижим, когда добивается человек определенной степени совершенства, смирения в первую очередь. Надо постоянно думать, что ты хуже всех, и если так думать без внутренней лжи, что, конечно, не получается, то можно будет ни на кого не злиться, и ко всем прислушиваться, и ни на чем не настаивать — дескать, я говорю, а ты молчи. Страшно трудно это в нашей практической жизни (смеется), зато имеется цель.

— Искушение одиночеством и молчанием присутствует?

— Бесспорно, но раньше я полагал, что это «благие порывы», а теперь прочитал, что, оказывается, это есть искушение, вы верно подметили. Нет, рассуждать о том не дело мое, в Божьей воле пребывать — наша задача.

— Не притягивает ли вас, пусть изредка, оставленный город, этот соблазн одолеть удалось?

— Наоборот, город отталкивает; суета, неправда, миллион людей, у каждого собственное мнение. И не просто отталкивает — безумие. Бе-зу-мие. Это не значит, что следует немедленно бежать, расселяясь на природе, но мир болен, больная вещь, да и чего от мира требовать, коль скоро это место нашей ссылки. Ну, можно потребовать, чтобы в камере было прибрано и телевизор поставили, хотя у нас, в России, камеры грязные и телевизор лишь у богатых.