Алексей возвращался в госпиталь поздно, иной раз не поспевал к ужину.
— Ты где бродишь, окаянный? Неужели приехала? Ты хоть покажи ее, — ворчал Кольчик, знавший о скором приезде Вали.
— Нет, жду на той неделе. А сейчас просто засиделся в библиотеке.
— И охота тебе? Да я, если уцелею, то десять лет книгу в руки брать не буду. Тысяча романов перед глазами прошла.
…Валя приехала в воскресенье. Алексей стоял на перроне и, не зная, в каком она вагоне, следил одновременно за несколькими. Все шинели, шинели, полушубки, ватники… Но вот вслед за ними в тамбуре крайнего вагона мелькнуло клетчатое пальтецо, белый пуховый платок. Хотел было рвануться навстречу, но будто покинули силы, мешковато обвис на костылях.
Сколько раз мысленно воображал эту минуту, а никогда не думал, что губы ее могут быть такими горячими, желанными.
— Ну чего, чего ты сюда пришел? Разве я тебя не нашла бы сама? — всхлипнула Валя.
— Так бы легко и сразу?
— Нашла бы, нашла… Всюду!.. — повторила она, как бы напоминая о всех своих посланных на полевую почту письмах. А он, первыми же нетерпеливыми взглядами обласкав ее лицо, теперь робел и смотреть на него — таким сказочно красивым оно казалось — и боялся задуматься над катившимися по ее щекам слезинками — над этим немым, нетаимым знаком сострадания. Однако, черт побери, не калека же он! Алексей даже потянулся рукой к той поклаже, какую она держала, — чемоданчику, узелкам. И Валя, шутливо увернувшись от его руки, засмеялась, как смеются нежданной мальчишеской выходке взрослого человека.
— Знаю, знаю, ты уже совсем богатырь.
— Не совсем, однако твоим носильщиком быть могу.
— Не хвастайся, лучше скажи, куда мы пойдем.
Дни, которые наступили вслед за этим морозным вокзальным днем, стали для них несказанно огромными, несказанно вместительными. Им вначале даже совестно было перед Петровной за переполнявшее их счастье.
Где ее плотник-то? Войдет ли в дом вот так, как вошли и встретились они? Петровна, до этого словоохотливо делившаяся с постояльцем не только своими заботами, но и заботами соседок, теперь, оставаясь такой же приветливой и гостеприимной, примолкла и словно всей тишиной, всем теплом и уютом своего скворечника охраняла их.
— Признайся откровенно, там, на фронте, ты верил, что мы когда-нибудь будем вот так, вместе? — спрашивала Валя. В залитой ранним солнцем горенке — знал же плотник, куда обратить окна! — ее светло-серые большие глаза казались совсем прозрачными, и только если близко всматриваться в них, замечался легенький, ликующе-веселый дымок поволоки.
— Там без веры нельзя, Валя. Ни одного дня. Она нужна с первого и до последнего. Я теперь точно знаю.
— А если б не Ташкент, одним словом, не я, во что бы ты верил тогда, для себя?
— Тогда… тогда, пожалуй, было бы худо. Хотя, наверное, поддерживала бы вера других… товарищей, всех тех, кто рядом… Ради этого тоже ведь стоит жить… Как бы тебе это объяснить?.. Понимаешь, красноармейская шинель делает человека в наше время каким-то особенным — душевно сильным, устойчивым, чутким. Не подумай, что это бахвальство фронтовика… В конце концов, в шинелях сейчас мы все…
— Ты мне не о всех, ты о себе…
А о себе можно было сказать куда проще, повторяя одно только не требующее никаких рассуждений и доказательств слово: люблю, люблю…
По утрам Петровна вносила в комнату самовар. На его самодовольно сияющей медной роже было оттиснуто множество медалей, полученных в бескровных схватках на всероссийских и международных ярмарках и выставках.
— Смотри-ка, награжден гран-при даже в Кенигсберге, — удивлялся Алексей. — Оказывается, немцы эту нашу технику издавна признавали. А я с ней, откровенно говоря, познакомился только в тридцать восьмом… До этого считал атрибутом мещанства… А в тридцать восьмом купил трехведерный для Дворца в комнату отдыха… А ну-ка, ну-ка покажи, как ты с ним управляешься…
Ему нравилось смотреть, как Валя неторопливо хозяйничает у затейливого фигурного краника, нравилось принимать из ее рук терпко дымящуюся чашку; вот только не понравилось в первый же день и непритворно рассердило его, что она вздумала привезти и угощать его домашней выпечки изделиями, наверняка выкроенными из скупых, полуголодных московских пайков.
— Я ведь тебе запретил что-либо привозить для меня. Писал я тебе об этом или не писал? Лучше б себе приберегла.
— В таком случае, если ты не будешь их есть, я… я откажусь от аттестата, — рассердилась в свою очередь Валя. — Это ж не карточки. Я муку покупала на рынке, стаканами…
— Не верю… Да можно было бы купить и здесь.
Алексей упрямился, спорил, но, по правде говоря, ему нравился и этот спор — в нем было что-то от мимолетных семейных раздоров, — значит, он и Валя уже семья…
Как-то вот так, по-семейному, они пошли на базар. В торговых рядах стояли и предлагали свой немудреный товар старушки с берестяными туесками, плетеными лукошками. Продавали клюкву, моченую бруснику, голубику, морошку, рябину, соленые грибы — все, чем богаты были вологодские леса… Валя и Алексей заглядывали в корзинки, где были ягоды и синеватого отлива, похожие на терн, и налитые морозным румянцем… Старушки насыпали их в свернутые из газет, кулечки, ненамного большие, чем козьи ножки солдатских цигарок. Алексей, собравшийся на рынок, чтобы тряхнуть мошной и потом устроить пир, пригласив на него Кольчика, понял, что из этой затеи ничего не получится.
Зато были полны очарования и новизны вечерние прогулки по городу. В сумерках скрадывалось, становилось незаметным многое из того, что днем так настойчиво на каждом шагу напоминало о военной поре. Вот разве только затемнение? Но здесь на улицах даже и затемненные окна старинных строений выглядели по-особому. Чудилось — вот-вот из-за угла лунно белевшего собора с гиканьем вымчат, погоняя коней, опричники Малюты Скуратова, или покажется пышный боярский выезд, или промелькнут тени, замерцают свечи монастырских послушниц…
Если они приходили домой позже «Последних известий», то Петровна уже на пороге спешила поведать им все сообщенные по радио новости.
— Берлин-то, слышь, опять бомбили!.. Триста самолетов!.. Ох, хоть бы один как следует прицелился да угодил в главного злодея… И у нас бои под Харьковом, на Кубани… А в наших-то северных краях — ничего, ничего…
О северных краях она упоминала явно успокаивающе: любитесь, мол, пока, милуйтесь. Словно бы и в самом деле никаких других дорог, кроме как туда же, в Старое Подгурье, у Алексея не было…
Однажды из госпиталя к ним в скворечник прибежала санитарка.
— Одевайтесь побыстрей, выздоравливающий. Начальник вас вызывает… Чтоб срочно явились… ругается.
— И напрасно. Сам же разрешил и знает, где я.
— Так ведь и на него тоже начальство есть. Еще повыше. Генерал приехал.
— Генерал? Что ж, именно я ему и нужен?
— Это уж не знаю… По всем палатам ходит с адъютантами своими. Видать, откуда-то издалека… С фронта, что ли…
Валя побледнела. А ведь знала, знала, когда ехала, что недолго им быть вместе, и все-таки тревога застигла врасплох. Оставалась еще неделя отпуска, и неужели жизнь окажется к ним такой скупой и несправедливой? Понимая ее волнение, да и взволновавшись сам, Алексей привлек ее к себе, поцеловал.
— Чего ты? Успокойся.
— Ты… ты вернешься?
— А как ты думаешь? В любом случае.
Он пришел домой через полтора часа. Вместе с Кольчиком. Не спеша, с загадочно улыбающимися глазами расстегивал шинель. А Валя смотрела на него вопрошающе и чуть ли не гневно: что томишь?
— Сейчас, сейчас, — проговорил он, стоя к ней спиной и неторопливо вешая шинель, пригладил волосы, повернулся и петушисто выпятил грудь, на которой сверкал новый орден. На плечах же — погоны капитана.
— Ну, как я тебе нравлюсь?
Она кинулась к нему на шею и, вот же чудачка, заплакала.
Получасом позже сидели за столом, отмечая награду и новое звание, к которому Осташко был представлен еще перед тем, последним боем. В этот праздник внес свой вклад и начальник госпиталя. Сам ли догадался, или распорядился генерал, заместитель командующего фронтом, но выдал четвертушку спирта.
