Однако ни одно из упомянутых выше событий, повлекших за собой существенные перемены в развитии европейских государств, не может сравниться с битвой при Мохаче, произошедшей в Венгрии в 1526 году. Последствия этой битвы грозили затронуть не только итальянский Ренессанс или англиканскую и лютеранскую реформации, но и судьбу взаимоотношений христианства и ислама. И это не говоря уже о будущем Германии и Испании, представлявших собой наследие Карла V — крупнейшей политической фигуры того столетия.

Победа, одержанная оттоманским султаном Сулейманом Великолепным при Мохаче 29 августа 1526 года, безусловно являлась одной из наиболее значимых в мировой военной истории. Спустя почти три четверти века после падения Константинополя турки пришли в движение. Грозным валом прокатившись по Балканам, войска Сулеймана в 1521 году захватили мощную крепость Белград.

Пятью годами спустя они выбили крестоносных рыцарей ордена Святого Иоанна (госпитальеров) с острова Родос и были вполне готовы к дальнейшему наступлению на Европу. При Мохаче они истребили цвет венгерского воинства — последнюю силу на Балканах, способную оказать сопротивление мусульманскому натиску. Вместе с королем, двумя архиепископами и большей частью венгерской аристократии погибло тридцать тысяч воинов, павших в бою или убитых после него, ибо победители не брали пленных. Послание Сулеймана, возвещающее о победе, буквально брызжет восторгом:

Теперь, когда турки хозяйничали на Балканах, неминуемо вставал вопрос — что же дальше?

Впрочем, в 1526 году Сулейман, как и после захвата Белграда в 1521-м, вновь отвел своих грозных янычар в Константинополь для перегруппировки. На протяжении трех лет он, казалось, даже не помышлял о том, чтобы двинуться вверх по Дунаю, вторгнуться в Австрию и осадить Вену. Тем временем Фердинанд Габсбург, воцарившийся в Австрии и Богемии после отречения своего брата Карла, предъявил претензии на остатки венгерских владений[128] и вступил в борьбу с князем Трансильвании Яношем Запольи. Последний обратился за помощью к Сулейману. Понимая, что в центральной Европе у него нет соперников опаснее Габсбургов, Сулейман согласился поддержать трансильванца с тем, чтобы тот признал себя вассалом Оттоманской Порты и обязался платить ей дань. Достигнув соглашения с Запольи, 10 мая 1529 года Сулейман выступил из Константинополя во главе огромной, семидесятипятитысячной армии.

 И тут вмешались непредвиденные обстоятельства. Лето 1529 года выдалось одним из самых дождливых за истекшее десятилетие. По лаконичному утверждению биографа Сулеймана Роджера Бигелоу, «дожди в тот год были столь сильны и продолжительны, что серьезно повлияли на ход кампании». Мы не сильно погрешим против истины, если заменим слова «повлияли на ход» на «определили исход». Из-за дождей Сулейману пришлось бросить по дороге всю тяжелую артиллерию, служившую серьезным подспорьем в его предыдущих походах. Кроме того, неблагополучные погодные условия помешали его войскам двигаться с обычной скоростью: они преодолевали раскисшую местность настолько медленно, что достигли своей цели — ворот Вены — лишь через пять месяцев. Только к тридцатому сентября Сулейман был готов бросить своих перепачканных и усталых воинов на штурм, однако ему приходилось мириться с тем, что упущенное время позволило австрийцам подготовиться к обороне. За лето им удалось почти вдвое увеличить численность гарнизона — теперь он насчитывал 23 000 солдат, из которых 8000 добрались до города всего на три дня раньше турок. Ни один приступ не увенчался успехом, и к середине октября Сулейман решил снять осаду и уйти. Впоследствии он объяснял это тем, что Фердинанд бежал, а в захвате города без правителя мало славы.

Но давайте представим себе, что лето 1529 года оказалось бы не столь дождливым. Или (решив предпочесть метеорологическим случайностям случайность человеческих решений), что Сулейман выступил к Вене другим, более сухим летом 1527 года — сразу после победы при Мохаче. В 1532 году (который, кстати, тоже выдался дождливым) султан доказал, что способен наносить страшные удары по сердцу габсбургских владений, опустошив австрийскую провинцию Штирию. Правда, тогда он уже не рискнул напасть на Вену, защищенную, по словам Бигелоу, «вероятно, самой большой армией, какую когда-либо удавалось собрать Западной Европе». Каковы же были бы результаты турецкого вторжения, случись оно не в 1529 и 1532, а в 1527 году — когда у Габсбургов не было времени организовать отпор?

Во-первых, следует предположить, что Сулейман почти наверняка захватил бы Вену. Во-вторых, он нашел бы себе союзников на западе. Габсбургов, имевших императорский титул и являвшихся наследственными государями не только Австрии, Богемии и Нидерландов, но и многих владений в Италии, и а также всей Испании, боялись и ненавидели почти все европейские монархи. И даже то, что Габсбурги оказались на передней линии борьбы с мусульманской экспансией, вовсе не обеспечивало им поддержку всех христианских королей — многие относились к ним хуже, чем к туркам. Франция и некоторые итальянские княжества создали Коньякскую лигу, дабы попытаться выдавить Габсбургов из Италии. Ответные действия Карла привели к разграблению Рима, но он никогда не рискнул бы начать эту кампанию, оставив в тылу угрожавшего ему из Вены Сулеймана. Представляется весьма вероятным, что Коньякская лига, договорившись с султаном, пресекла бы в зародыше попытки Габсбургов закрепиться в Италии и не допустила бы установления там полуторавекового австрийского владычества. Ведь пошла же Венеция на торговое соглашение с Портой в 1521 году, а Франция вступила в союзнические отношения с турками в 1530-х. Папе, как главе христианства, пришлось бы держаться в стороне, но прочих государей Италии союз с неверными против ненавистных Габсбургов смутил бы не больше, чем венецианцев или французов.

Но коль скоро силы Карла были бы отвлечены на Сулеймана, его итальянские союзники скорее всего перебежали бы на сторону Лиги, что, в свою очередь, имело бы существенные последствия для европейской культуры. Рим не подвергся бы материальному, а главное, духовному опустошению. Десятилетия спустя, анализируя случившееся в 1527 году, историк искусства и художник Джорджо Вазари описал бедствия, выпавшие на долю римских художников. Некоторые погибли, многие получили увечья, потеряли имущество, впали в нищету. Им пришлось добывать себе пропитание черной работой или бежать из города. Вазари отмечал, что «подвергаясь насилию, тонкие натуры теряют перед собой цель и деградируют». Словно в подтверждение этой мысли переживший эти события Себастьян дель Пьомбо писал: «Похоже, я уже не тот Себастьян, каким был до разграбления. Мне больше никогда не вернуться к прежнему состоянию ума».

Другая история, рассказанная Вазари, тоже на имеет счастливого конца. По его словам, великий художник-маньерист Пармиджано не смог закончить своего Святого Иеронима «...из-за катастрофического разграбления Рима, во время которого не только пострадали искусства, но и многие художники лишились жизни. Франческо [Пармиджано] тоже был недалек от того, чтобы распроститься со своей, ибо когда началось вторжение, был так погружен в работу, что заметил германцев, лишь когда те ворвались в его дом. Они уже собрались напасть на него, но, увидев художника за работой, были настолько поражены картиной, что, будучи, видимо, людьми воспитанными, позволили ему продолжать... Но в тот момент Франческо был на волосок от гибели».

В конце концов Пармиджано бежал из Рима и вернулся в родную Парму. Возможно, история Вазари представляет собой лишь пересказ античной легенды об осаде Родоса, в которой художник говорит ворвавшимся в его мастерскую солдатам, будто «думал, что они пришли воевать с Родосом, а не с искусством», — но суть происходившего у Вазари передана верно.