Все знают об открывшем для Германии возможность для вторжения в Польшу, заключенном нацистами с Советским Союзом в августе 1939 года «Пакте о ненападении»[298], однако куда менее известен тот факт, что Гитлер обдумывал возможность заключения другого пакта — сепаратного мира с Советами — в конце 1944 года. От самого Сталинграда вермахт терпел на Восточном фронте поражение за поражением и неуклонно откатывался назад, а союзные Гитлеру японцы убеждали фюрера в необходимости заключить мир с Советами, дабы бросить все силы против США и Великобритании. Поначалу фюрер и слышать не хотел ни о чем подобном, однако по мере того, как военная удача отворачивалась от немцев, мысль о том, чтобы сесть за стол переговоров с бывшим союзником, казалась все более приемлемой. Есть основания полагать, что в Москве были готовы выслушать германские предложения. В конце концов, несмотря на формальную приверженность провозглашенному союзниками курсу на достижение безоговорочной капитуляции нацистов, Советы сочли возможным обещать группе антигитлеровски настроенных военных (так называемому «Комитету "Свободная Германия"») сохранение Германии в границах 1937 года в случае прекращения Рейхом боевых действий против СССР[299].

Правда, в конечном итоге Гитлер предпочел переломить ситуацию и повернуть вспять накатывавшие на него с двух сторон валы иным способом — реализацией своего амбициозного плана наступления на Западном фронте, в Арденнах. Да и Сталин, уже почуявший германскую кровь, отказался от попыток заключить сепаратное перемирие. Но что, если бы русские и немцы все-таки подписали, бы во второй половине 1944 года новый Пакт, позволивший рейху бросить все силы на Запад? Мы не знаем, смог ли бы в таком случае Гитлер вынудить к заключению соглашения и западные державы (в 1918 году подобный сценарий так и не удалось реализовать) — но, во всяком случае, это позволило бы Германии избежать одновременного вторжения с востока и с запада. А Россия, со своей стороны, не получила бы возможности урвать себе кусок побежденной Германии и тем более — утвердиться в Восточной Европе. А не возникни под эгидой СССР обширная восточноевропейская империя, весьма сомнительно, чтобы Советы вообще смогли бросить вызов Западу в послевоенный период.

 Другая возможность избегнуть «Холодной войны» возникла в апреле 1945 года, когда союзные армии вторглись в Германию и с востока и с запада. Ранее союзники согласились на том, что Берлин будет занят Красной Армией, ибо тогда казалось, что это продиктовано логикой обстоятельств. Более того, предполагалось, что Берлин целиком окажется в советской зоне оккупации Германии. Однако после форсирования Рейна в марте 1945 года продвижение западных армий ускорилось[300] настолько, что их бросок на Берлин стал не только возможен, но и — по крайней мере, с точки зрения некоторых военных деятелей — весьма желателен. Известно, что фельдмаршал Монтгомери всеми силами пытался склонить Дуайта Эйзенхауэра к нанесению «одного решительного, полнокровного удара», нацеленного на Берлин. Эйзенхауэр отверг эту просьбу, предпочитая целенаправленному удару по столице широкое наступление по всему фронту, оставлявшее Берлин русским. В Британии это вызывало раздражение: отношения Эйзенхауэра со Сталиным характеризовали фразой «Пойдем-ка, Джо» — обычным обращением лондонских проституток к потенциальным клиентам из числа американских солдат. Снова «берлинский вопрос» был поднят в середине апреля, когда Девятая армия США вышла к Эльбе, всего в пятидесяти милях от германской столицы. Теперь уже американский командир, Уильям Симпсон, умолял главнокомандующего позволить ему взять город, которого он — как был уверен — мог достигнуть за один день. Но Эйзенхауэр вновь сказал «нет», не желая, чтобы американцы несли высокие потери ради достижения цели, не казавшейся ему стратегически значимой. Генерал Джордж Паттон, поддержавший просьбу Симпсона, настаивал на быстром взятии Берлина и выдвижении к Одеру, но Эйзенхауэр упорствовал, заявляя, что Берлин, с его разрушенной инфраструктурой и толпами охваченных паникой жителей, станет скорее обузой, чем добычей. «Кому это нужно?» — промолвил он, на что Паттон сказал: «Я думаю, ответ на этот вопрос даст история».

Вот уже полвека ведутся споры о том, могли ли войска западных союзников и вправду выхватить Берлин из-под носа у русских. Ответ таков: едва ли. Монтгомери, сколько бы он ни петушился, являлся весьма осторожным и медлительным генералом, а потому маловероятным кандидатом на победу в гонке с любой целью — кроме, разве что пьедестала для водружения на оный собственной персоны. Симпсон был более энергичным военачальником, но он привел к Эльбе не более чем передовой отряд, тогда как основные силы оставались далеко позади. Кроме того, на пути к Берлину ему пришлось бы форсировать несколько водных преград, что не могло не замедлить продвижения, да и топлива для финального рывка потребовалось бы явно больше, чем было в наличии. Русские, со своей стороны, подошли к городу на 15 миль ближе, чем американцы, и располагали несравненно большими силами — около 1 250 000 человек при 22 000 единицах артиллерии[301]. Правда, с начала наступления Красной Армии на Берлин до его захвата прошло две недели, однако узнав о приближении к городу американцев русские, разумеется, ускорили бы ход операции.

 Но поскольку мы рассматриваем сугубо гипотетические сценарии, попробуем на миг представить себе, что армии Запада все же смогли бы занять Берлин первыми — или, в крайнем случае, вступить в него приблизительно в одно время с русскими. Могло ли это решающим образом изменить последующий ход событий? И вновь наш ответ будет тем же: едва ли — если только изменение военной ситуации под Берлином не сопровождалось бы коренным изменением геополитической стратегии западных держав. Соперничество с Красной Армией в стремлении овладеть Берлином имело бы смысл лишь в случае осознанного намерения западных союзников пересмотреть все достигнутые ранее соглашения о разделе сфер влияния в Германии и Восточной Европе. В 1945 году ни один из западных политических лидеров, даже Черчилль, не вынашивал подобных планов.

Однако подобные настроения, или очень близкие к ним, имели хождения среди военных. Паттон и Монтгомери не только размышляли о противостоянии русским, но и открыто высказывались в его пользу. Паттон считал возможным, коль скоро война с нацистами закончена, начать поход на Москву, причем допускал участие в нем остатков вермахта, а Монтгомери настаивал на немедленном создании «фронта, обращенного к востоку». С точки зрения Паттона американцы пришли в Европу, дабы принести ее народам право самим определять свою судьбу. Сначала их лишали этого права нацисты, теперь схожая угроза исходила от Советов. Таким образом, свою миссию в Европе американцы еще не выполнили. «Мы все равно должны будем завершить работу, — заявил он в мае 1945 года,— или сейчас, когда мы находимся здесь и пребываем в готовности, или потом, при менее благоприятных условиях».

Идеи Паттона и Монтгомери в контексте того времени представляются не более чем политическими фантазиями, но нельзя сказать, что при наличии воли к воплощению их в жизнь они были бы неосуществимы с сугубо военной точки зрения. К моменту окончания войны западная часть Европейского континента была занята мощнейшей коалиционной армией, какую когда-либо видел мир. Одни лишь американские силы, размещенные на западе Германии, составляли 1600 000 человек. Война с Японией шла к завершению, и Америка была близка к единоличному (во всяком случае, до поры) обладанию атомной бомбой. Красная Армия, хотя и многочисленная, была измотана до крайности тяжелейшими боями на территории Рейха и снабжалась столь скудно, что (отнюдь не на пользу установлению добрых отношений с населением) буквально опустошала землю, по которой проходила[302]. Предпринятая Западом кампания по вытеснению Советов из Восточной Европы силовыми методами несомненно привела бы к продлению на континенте «горячей войны», но в случае успеха столь же несомненно сделала бы невозможным наступление войны «холодной» как результата раздела Германии и Европы.