Поражение Франции отнюдь не являлось неизбежным. Французская армия располагала достаточным количеством живой силы, а по качеству вооружения в некоторых аспектах даже превосходила прусскую. Новая, более скорострельная и дальнобойная французская винтовка существенно усилила огневую мощь пехоты. Помимо того, французы располагали митральезами — этот прообраз пулемета представлял собой пакет из двадцати пяти стволов, стрелявших один за другим после простого поворота ручки[256]. Капитуляция Франции стала результатом отвратительного руководства.

 Оказавшаяся в спячке после Седана и Меца хваленая «furia francese» так больше нигде и не проявилась. Даже когда две германские армии под командованием графа Хельмута фон Мольтке обложили Париж, воля располагавшего численным превосходством коменданта французской столицы оказалась парализованной настолько, что он не смог оказать сопротивления[257].

Несмотря на то что командующим армией вплоть до Седана числился сам Наполеон III, французские войска оказались практически неуправляемыми. А ведь если бы они не отсиживались в крепостях, а перешли в наступление раньше, пруссакам, вполне вероятно, пришлось бы остановиться — а Германская Империя в том виде, в каком мы ее знаем, так бы и не возникла.

Но без империи Бисмарка не было бы и империи кайзера Вильгельма — а также стремления к силе ради силы, французского реваншизма из-за Эльзас-Лотарингии и Первой Мировой войны. Значит, в 1919 году не состоялось бы подписание Версальского мира, а следовательно, потом не разразилась бы Вторая Мировая. Помимо того, не будь Первой Мировой войны, большевики не совершили бы революцию, не возник Советский Союз и, соответственно мир не познакомился бы с «Холодной войной». Ход истории в последние 150 лет со всеми ужасами нашего века — века тотальных войн — мог бы быть совершенно иным. Однако Луи Бонапарт, никчемный племянник величайшего военачальника нового времени, лишил Европу ее лидирующей роли.

Холодным ноябрьским днем 1889 года закутанная в меха толпа собралась на берлинском ипподроме Шарлоттенбург, чтобы полюбоваться ковбойским шоу Буфалло Билла «Дикий Запад», с огромным успехом гастролировавшим по всей Европе. Среди зрителей присутствовал и молодой, импульсивный владыка Рейха кайзер Вильгельм II, взошедший на престол всего год назад[258]. Больше всего ему хотелось увидеть звезду аттракциона Энни Оукли, прославившуюся на весь мир мастерским обращением с кольтом 45-го калибра.

 В тот день Энни, как и обычно, объявила, что собьет выстрелом пепел с сигары у любого из публики. «Дамы и господа, есть ли среди вас желающие подержать сигару?» — спрашивала она, хотя в действительности вовсе не рассчитывала на добровольцев из зрителей и вызывала их только для смеха.

Всякий раз, когда исполнялся этот трюк, вперед выступал ее муж и партнер — Фрэнк Батлер.

Но на сей раз, едва Энни успела сделать свое объявление, как на арене появился не кто иной, как лично покинувший для этого королевскую ложу молодой император. Энни была ошеломлена и напугана, хотя ничем не выдала своей растерянности, дабы не потерять лицо.

Она отошла на обычную дистанцию, а Вильгельм, красуясь перед публикой, раскурил сигару. Несколько германских полицейских, до которых внезапно дошло, что это вовсе не шутка, попытались занять его место, но Его Наивысочайшее Величество отослал их прочь. Исходя потом под ковбойским нарядом из оленей кожи и отчаянно жалея о том, что выпила на ночь больше виски, чем обычно, Энни подняла кольт, нажала курок и сбила пепел с сигары Вильгельма.

А ведь стоило мастерице меткой стрельбы из Цинциннати вместо сигары угодить кайзеру в лоб, как с исторической сцены исчез бы один из самых честолюбивых и склонных к насилию правителей в Европе — и Германия не стала бы проводить ту агрессивную политику, которая спустя четверть века привела к Первой Мировой войне[259].

Впоследствии Энни, судя по всему, осознала свою ошибку. После начала Первой Мировой войны она послала кайзеру письмо с просьбой разрешить ей повторить выстрел. Он не ответил.

Первую Мировую войну все чаще признают событием, определившим облик двадцатого столетия — с его тотальными войнами, геноцидом и оружием массового поражения. Но что могло бы воспоследовать за прекращением войны через несколько месяцев после начала — чего в то время ожидали буквально все?

 К столь быстрому решению вполне могли бы прийти на Западе, единственно возможном театре массированных военных действий промышленной эпохи. Наиболее правдоподобный сценарий предполагает еще большую, чем в реальности, агрессивность на всех уровнях командования французской и германской армий. К концу 1914 года число жертв со стороны Франции приблизилось к миллиону; примерно три четверти миллиона потеряла за то же время Германия. Это был высочайший уровень потерь за всю войну. Что, если бы генералы и полковые командиры в Приграничном  сражении  и  битве  на  реке Марне гнали своих солдат в бой еще более ожесточенно? Что, если бы немцы проявили большее стремление отдавать жизни за землю на Ипрском выступе?

Результат полностью соответствовал бы существующим наступательным доктринам. Были бы достигнуты определенные тактические успехи: скажем, более поспешное отступление немцев от Марны или захват Ипра в последнем, отчаянном броске. Однако победителям оказалось бы нелегко воспользоваться плодами своих побед. Атаки такой интенсивности непременно должны были истощить и без того ограниченные резервы снабжения до такой степени, что командованию приходилось бы все больше и больше полагаться на уменьшавшуюся численность и сходившую на нет храбрость личного состава. Непосредственным и немедленным следствием такого подхода должен был стать 20 — 25% рост потерь. Системы управления — и прежде всего медицинская служба, не выдержали бы подобного напряжения, что вылилось бы в кризис всех структур, делающих армию единым целым: службы связи, продовольственного и вещевого снабжения, а также в нарастающую деморализацию как на передовой, так и в тылу. Безвыходная ситуация на фронте и революционная драма — это как раз то, чего опасались перед войной власть имущие. Теперь, столкнувшись с этим на практике, представители воюющих сторон вполне бы могли от отчаяния пойти на переговоры о перемирии.

Кто провозгласил бы себя «победителем», не имело значения. Великие державы Европы начали Первую Мировую, исходя из негативных, а не позитивных соображений. В 1914 году даже развязавшее войну правительство Германии плохо представляло себе, чего, собственно, хочет этим добиться. Масштабы разрушений и порожденная войной дезорганизация, грозившая привести к настоящему апокалипсису, вполне вероятно, могли способствовать распространению во всех социальных слоях обновленного взгляда на Европу как на сообщество, с пониманием того, что этому сообществу необходима стабильность. Доминирующие региональные державы не допустили бы повторения Балканского кризиса 1911 — 1914 годов.

Всем, а в первую очередь Германии и России, пришлось бы наводить порядок у себя дома. Во Втором рейхе падение престижа кайзера и армии могло повлечь за собой утверждение подлинно парламентского правления. Не обескровленная за 1915—1916 годы Россия имела бы возможность продолжить политическое и экономическое развитие по наметившемуся до войны пути.