Совокупность всех этих факторов делала достижение победы в намеченные Шлиффеном сроки (39 дней от начала мобилизации) весьма сомнительным.

Но давайте представим себе, что Мольтке не только сумел обуздать свой наступательный порыв после Моранжа, но еще и отказался в последний момент от отправки двух корпусов на восток. Что могло воспоследовать из такого решения? Наступление усиленной группировки Клюка развивалось бы беспрепятственно и успешно. Оказавшиеся в окружении (что действительно едва не случилось в начале сентября), форты Вердена были бы достаточно быстро нейтрализованы. После падения Реймса (действительно захваченного без особых проблем) армии германского центра развернулись бы навстречу правому апперкоту, что открывало для Мольтке реальную возможность добиться своих Канн. Решающее сражение, скорее всего, должно было развернуться в долине Сены, к юго-востоку от Парижа — возможно, в столь любимом многими поколениями французских художников лесистом районе Фонтенбло. Только на сей раз композицию картины задавали бы немцы.

Такой сценарий представляется наиболее благоприятным для Германии на Западном фронте. Краткое вмешательство Великобритании не влекло за собой заметных последствий, война осталась бы сугубо континентальной. Конечно же, ее результаты привели бы к серьезному осложнению германо-британских отношений — особенно, вздумай Германия настаивать на превращении захваченных ею портов на Ла-Манше в свои укрепленные анклавы. Одержанная победа означала неминуемую аннексию Германией части французской и бельгийской территории (включая Нанси). Историки школы Нила Фергюсона предполагают, что Германия могла бы инициировать создание Центрально-Европейского экономического союза, в котором ей принадлежала лидирующая роль, — что в определенной степени и произошло с ЕЭС в конце XX столетия. Заплаченные Францией огромные репарации оставили бы ее на целое поколение обозленной и не способной вооружиться, и антисемитизм, вечное проклятие побежденных европейских наций, стал бы не германской, а французской проблемой.

Но даже на столь мрачном полотне имеются светлые мазки. Помимо спасения миллиона французов, которым в противном случае пришлось бы расстаться с жизнью в следующие четыре года вместе со множеством лучших сынов других воюющих держав, поражение стимулировало бы прогресс, ибо победа в Первой Мировой войне лишь замаскировала отсталость Франции. Страна оказалось обреченной на жизнь в «затянувшемся XIX веке», закончившимся в итоге новой мировой бойней и четырехлетней германской оккупацией. Возможно, что экономическое возрождение второй послевоенной эпохи имело шанс начаться гораздо раньше.

Могла ли и тогда Германия одержать победу? Возможно, хотя шансов у нее становилось все меньше, и они все больше зависели от действий противника. Например, от того, дрогнут ли французы так, как дрогнули они поколение спустя. Такая вероятность существовала — были случаи, когда отступление превращалось в паническое бегство, остановить которое офицеры не могли, даже прибегая к оружию. Страну наводнили шайки занимавшихся мародерством дезертиров. Миллион человек — треть всего населения — покинули Париж вместе с правительством. Генерал Жозеф Галиени, военный губернатор Парижа, готовил полное разрушение французской столицы на тот случай, если немцы с боями ворвутся в нее. Предполагалось взорвать динамитом все мосты через Сену и не пощадить даже Эйфелеву башню[244]. В глазах французов ощущение катастрофы искажало действительность, и это представляло для них самую большую опасность. Еще одно проигранное сражение могло обернуться для Франции катастрофой, ибо в тот момент французы ждали самого худшего, не зная, что самое худшее, по существу, уже позади.

Тридцатого августа Клюк принял знаменитое решение повернуть свои колонны на восток, что означало полный отказ от плана Шлиффена. Поступок Клюка объяснялся тем, что он решил форсированным маршем настигнуть отступавших французов и разгромить их правый фланг. Кроме того, немецкий генерал опасался бреши между своими войсками и двигавшейся слева от него 2-й германской армией — эта брешь неизбежно расширялась бы, следуй он и дальше первоначальным курсом. На новую опасность — приводившуюся в порядок в Париже 6-ю армию Мишеля-Жозефа Монури — он практически не обратил внимания. Французы, со своей стороны, понятия не имели о том, что армия Клюка изменила направление движения. И в этот критический момент вмешался великий уравнитель исторических сил — случай.

Итак, мы подошли к еще одному контрафактуальному перекрестку Марны — 14 сентября 1914 года. Ближе к вечеру, в лесистой местности близ Шато-Куси, над которой господствовал средневековый замок сеньоров де Куси (который немцы, совершив акт вандализма, взорвут при отступлении в 1917 году), германский автомобиль нарвался на французский патруль. Французы открыли огонь и перебили всех пассажиров. В заляпанной кровью сумке убитого кавалерийского офицера помимо одежды и снеди нашлись кое-какие бумаги. Просматривая их, офицеры французской разведки обнаружили карту и сумели разобрать под кровавыми пятнами цифры и карандашные стрелки. Цифры обозначали номера корпусов Клюка, а стрелки — направление их движения.

По своей потенциальной (и фатальной) значимости эта потеря вполне сопоставима с потерей приказа № 191 Роберта Ли у реки Антьетам. Карта открыла французам не только новое направление движения Клюка, но и то, что немцы при этом подставляют противнику свой фланг. Воздушная разведка и радиоперехват подтвердили данные карты, и 5 сентября 6-я французская армия врезалась в обнаженный фланг Клюка, положив конец его надеждам на победу. Полководческое дарование позволило Клюку избежать разгрома: необычайно искусным маневром он сумел защитить фланг — хотя и создал для себя еще более сложную проблему, о которой мы поговорим ниже. Не попади карта в руки французов, Клюк выиграл бы пару драгоценных дней. Кто знает — возможно, он сумел бы сдержать свой наступательный порыв и в итоге не попал бы в столь опасное положение[245].

Да и в этом случае ситуация все равно обещала стать почти тупиковой — но все же несколько более благоприятной для немцев. Вероятность захвата Парижа в тот момент, когда немцев отделяло от него двадцать миль, была много выше, чем несколько дней спустя, — когда это расстояние составило миль восемьдесят или сто и уже начала формироваться непрерывная линия Западного фронта. Близость неприятельской столицы не могла не повлиять на принимавшиеся в последующие месяцы оперативные решения германского командования. Вполне возможно, находись немцы ближе к Парижу, они не ограничились бы до конца войны позиционными и оборонительными боями на Западном фронте. Кто знает, не обернулось бы это окружением и осадой города по образцу 1870 года? История обычно не повторяется, но в мире, где всегда возможны альтернативные варианты развития событий, люди обречены совершать новые ошибки, а будущее — преподносить неожиданности.

Случайность — это одно, а сознательное действие — совсем другое. 1 сентября стало ясно, во что вылилось осуществление еще одной вероятности, потенциально даже более опасной для союзников, чем потеря штабной карты — для немцев. Командующий британскими экспедиционными силами сэр Джон Френч, очевидно, поддался общей панике. Отношения этого маленького фельдмаршала с союзниками не клеились с самого начала, и сэр Джон (говоривший, несмотря на свою фамилию, только по-английски) питал глубокие подозрения в отношении намерений французов. Но могли ли его войска волей-неволей оказаться втянутыми в осуществление модернизированного, но все столь же кровопролитного «Плана № 17»? Френч почти маниакально боялся оказаться обманутым, а в сложившейся ситуации думал только о том, как вывести свою армию из-под угрозы с наименьшим ущербом для собственной репутации. Жоффр, стремившийся любой ценой стабилизировать линию фронта, 29 августа встретился со своим британским союзником и призвал его держаться до последнего. Сэр Джон отказался, заявив, что его отходившей неделю с боями и потерявшей 15 000 человек армии необходимо дней на десять выйти из зоны военных действия для отдыха, переоснащения и получения подкреплений. Жоффр, совладав с гневом, поблагодарил сэра Джона, хотя уход последнего с фронта означал не только уменьшение численности союзных войск, но и образование бреши в их позициях. На сэра Джона не повлияла даже переданная ему через британского посла личная просьба президента Франции Раймона Пуанкаре. Французское командование уже предупредило офицеров о необходимости готовиться «к неизбежному и долгому отступлению в южном направлении, с обходом Парижа с востока и запада».