XXV. И Петр ответил тихо и глубоко: — Так жить, как мы живем, я больше не могу, И новый день встречать уже жестоко! Мне надо все и всех, а не тебя одну, Тебя одну, ушедшую далеко… Ведь ты сама живешь уже другим, Ведь ты сама мечтаешь одиноко О том, что создано давно былым твоим… И у тебя не удалась попытка, И для тебя наш мир разбитый — пытка, И оттого мечтаешь отдохнуть Там, в тихой заводи, где начинался путь. XXVI. — И ты права — тебя он встретит лаской, Твой старый дом; теперь он сирота; И прежняя тоска забрезжит тихой сказкой - Ты ведь его теперь, ты ведь теперь не та… Ты вся изранена — нет ранам исцеленья, Познанья ранам, но в них смерти нет: В них жизни медленное, вдумчивое тленье, Им надобен с половичками лазарет, Им надобны часы без ожиданья, Ритмически-размерного мельканья Прозрачных, выветренных тщательно минут - И труд, какой-нибудь знакомо-легкий труд… XXVII. — Поверь, что в тетке встретишь ты подругу, А уж не тетку… Чем ей заедать Тебя теперь — на это есть прислуга!… И будет ей что разсказать, узнать, Сравнить, поведать старые секреты… Ведь у нее был тоже перелом, И много было струн мечтательно задето, И много ран нанесено в былом… И встретишь ты ее уж не сухой каргою, Но чуть мечтательной, со странной глубиною Не даром давшихся, но вымученных слов, В которых тайный мир загадочен и нов… XXVIII. — Кому из нас расстаться тяжелее, Спроси все комнаты, в которых жили мы, Спроси все сосны, тропки и аллеи, У звона дня и у шептаний тьмы! Ты будешь жить теперешним страданьем И будешь мудрости учиться у него, И будет каждый день обвит воспоминаньем, Как святцами, и, если ничего Не позабудет сердце до могилы, Воспоминанья горя станут милы… А если встретится когда-нибудь другой, Ты горько будешь сравнивать со мной! XXIX. — Нет, все не то я говорю!… Не слушай! Измучался ли, слишком ли люблю, Но все мои слова моих страданий глуше И все не то, не то, не то я говорю… …А у меня не будет ни уюта, Ни тетки, ни спокойно-ровных дней, И будет двойственною каждая минута: Моя действительность и ты, и ты над ней. Но я беру у жизни тяжкий жребий — Как птица, заблудившаяся в небe, Я буду одинок, но взлета моего Не променяю, скорбный, ни на что! XXX. — Найду я в человеке человека, Не надолго, быть может… Припаду К ребенку, к полумертвому калеке, И маленький костер из мук их разложу… И с ними мы найдем невидимое счастье, Невидимую радость бытия, Которое, как солнце сквозь ненастье, Маячит, в повседневности горя. Уйду в озлобленные, темные деревни, Где Саваоф еще владычет древний, И сгину там среди сердец простых, Средь глаз восторженных, как небо голубых. XXXI. Вошла хозяйка с Дюдькой неизменной, Линючей кошкой на засученных руках, И прислонилась к притолке смиренно, И слизывала сало на щеках Мурлыча кошка… И тянуло чадом, И пригарью из коридора… «К вам Какая-то мадам!» И пронизала взглядом И Кадю и Петра… «Оне остались там - В передней… Проводить их?» — Проводите!- И уж из чадной тьмы тянулись нити Знакомых запахов, казалось, и шаги Знакомо быстры были и легки. XXXII. «Ах, оба дома! Вот не ожидала… Петюша, милый… Нет, он все такой, Как раньше! А уж Кадя насказала: И похудел, и постарел… Ну — бородой Оброс и — только! Вышло очень мило. Ну, как литература, как дела? Ах, не забыть, пол Пелагея мыла Там, на верху, и галстук твой нашла… Вот — приезжай, и сам возьмешь, и будет Приехать случай… Кхо! я вся в простуде… У вас тепло, а у меня несет, Как в решето — чини хоть каждый год!» XXXIII. — Куда ты, Петр? — «Я, может, помешала? Ты, Петя, не сердись — я ведь сейчас уйду…» Заторопилась тетка. Подбежала, Схватила Кадя за рукав, к плечу Прижалась, зашептала жарко: «Слушай! «Послушай, Петр — оставь уж для меня Свои причуды, тетку пожалей!» И глуше, Как будто сердце самое тесня, Сказала вдруг почти беззвучно: — Петя, - Что ж, заслужила я еще и этой плети? Да, да! И это все! И это — уж конец? Нет смелости ответить? Трус, подлец!- XXXIV. …А над Москвой висел уж тяжкий, черный Сгущенный чад — ночь встала над Москвой. Автомобилей каркали волторны, И слышен был трамвая близкий вой. Слепые окна подозрительно щитами Закрылись от прохожих; рысаки Летели, грязь кидая веерами; Трещали полицейские свистки… И кто-то пьяный, грустный, одинокий, На тумбe скорчившись — хоть близкий, но далекий За мутной мглой глухого тупика — , Пел, пел без слов, — их отняла тоска. |
