1912 г. РОЗЫ Как пахнут печально и сладко Увянувших роз лепестки! От них продушилась тетрадка, От них на бумаге кружки. «С тридцатого счёт водовоза, Купить на базаре яиц…» И снова прилипшая роза Меж летних забытых страниц. И дальше «За лодку матросу…» И кажется — ночь на реке, И лодка всплывает к утёсу, И алая роза в руке… Струятся, стекая алмазы, Весло задержало свой плёс… Бледны и невнятны рассказы Увянувших выцветших роз. 1912 г. КЕНАР Мирно трещит у окошка Кенар, не чуя весны, В садике сохнет дорожка, Млеют кусты бузины. Там, по дорожке, когда-то В креслах возили его… Звякнула чёрство лопата — Крест, под крестом никого. Продано кресло татарам, Вышла за друга жена… Мы только с кенаром старым, Да вот, пожалуй, весна, Помним о том, что забыто… Точно подкова конём Сброшена в беге с копыта И зарастает быльём. 1912 г. ОСЕННЕЕ Все больше звёзд, и млечный путь так чёток И крепок воздух кованых ночей. Как тяжелобольной, день напряжённо кроток Сиянием остуженных лучей. Как будто опускается незримо, Что день, то глубже строгий светлый лес И всё в воде: стволы, дома и струйки дыма… А свод ветвей — подводных трав навес. И птицы осени — удод, и дятел, И поползень — ритмично, как в воде, Летят-плывут, кружась, и я для них утратил Людское зло, забыто о вражде. Мы все в глубоком озере. Над нами Высоко тянут баржи-облака, И солнце нам сквозит далёкими лучами, И холоден и крепок наст песка. Чу! Пароход кричит! Там пристань где-то, Там где-то шум надводной жизни… Пусть! Под ровный гул воды мы грезим, и согрета Остуженным теплом покоя наша грусть. 1912 г. ЧЕРНИЛЬНЫЕ ОРЕШКИ В дуплах дубов заботливая глина И — старцам вновь возвращена листва — Пусть ствол во мху, и в ветках паутина, И там, вверху, в расщелинах, трава. Здесь много милого: лишайник ставит вешки, Усач и златки петли заплели, И вялые чернильные орешки, И гулкие заржавленные пни. Дорожка вспухла от кротовых кочек, Скамья давно без спинки и доски, В её столбах так много нор и точек Точильщиков, а в трещинах трухи. Сюда ведёт меня воспоминанье И к старости направленные дни На странное безмолвное свиданье: Меня встречает мама у скамьи. Здесь наше прошлое, мы в нем двояшки, Взволнованно идем по парку — я Ищу в корнях чернильные орешки, Она — любовь, и юность, и меня. 1913 г.
ДИАКОН Памяти диакона А.Г.Левшина церкви Тарасовской богадельни на Шаболовке, скончавшегося в заутреню 14-IV-1913 г.[2] Золото свечей в иконостасе И хоругвей радостный доспех… «Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небесех…» Поп в червонной ризе — вождь дружины С поднятым, как ясный меч, крестом… Над паникадилом паутины Вспыхнули малиновым огнём. Со свечёй, струящимся кадилом Старый диакон, ветхий друг вождя, [3]Шествует, покорен Вышним силам, Благолепье строгое блюдя. Памятуя о последнем часе, Дух готов уйти земных помех… «Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небесех…» Сердце бедное неизъяснимо сжалось… Трепетно кадило переняв, Он склонился тихо… и сломалась Верная свеча, кропя рукав… Крестный ход прервался, в мирном гласе Замер клир в тревожном слухе всех… «Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небесех…» 17-IV-1913 г. ЛУНКА КОСТРА Костёр, потухший в серой лунке, В песке на матовой косе, — И бляха от пастушьей сумки, И след в полыни по росе. А там, на наволоке потном, Забег разгонистый челна И на песке сыром и плотном, Лениво-мутная волна. Уходит солнце глубже в горы И дальше, плоские лучи Желтят песка холмы и норы, Озёра, лужи и ручьи. Полынью пахнет и песками, И стылым ворохом костра, И даже теми рыбаками, Которых грел он до утра. Так наша жизнь — коса речная, И след челна, и след ступней… Лишь слух и зренье б, доживая, Не притупить в мельканье дней! вернуться В рукописи такое написание (не «дьякон») |
